На это начпо вроде невзначай заметил:
— Смотри, не пришлось бы их выложить.
Не помню, как вышел из кабинета, так было больно и горько.
Велика же обида, нанесенная этому мужественному человеку, если по прошествии столь долгого времени он не может без волнения об этом вспоминать. Виктор отворачивается, но я замечаю слезы, предательски выступившие на глазах. Я опускаю голову. Какими словами можно утешить его?
— Выйдя из кабинета начальника политического отдела, я написал рапорт на увольнение. Вскоре подошла законная очередь на квартиру. Пришел в КЭЧ, а там ответили: «Звонил зампотылу товарищ Гуменюк и сказал: квартиру вам не давать».
Все! Круг замкнулся!
Документы на увольнение где-то «ходили» целых шесть месяцев. Это только потом я узнал от друзей, что мой рапорт дальше командира части так и не ушел.
А за это время произошли еще некоторые события. Я узнал, что в роте два солдата курят «травку». Вскоре проходило партийное собрание, и я привел их на это собрание, где присутствовали все коммунисты, и спросил:
«Все говорят, что этих солдат нужно воспитывать. А как? Как мне с ними поступить? Посоветуйте!»
Конечно, никто ничего конкретного мне не сказал. Но поступок мой незамеченным не остался.
А дело с увольнением все тянулось и тянулось. Тогда я сам поехал в штаб объединения. Встречался с какими-то людьми, ходил по кабинетам. Сейчас уже не помню фамилию генерала, выслушавшего меня. Он мне сказал: «Мы предлагаем тебе должность начальника штаба танкового батальона. Не говори «нет». Я еще никому не давал большого срока, чтобы обдумать подобный вопрос. Тебе даю 15 дней. Иди и думай».
И хотя решение я принял твердое, но, раз дали возможность думать, думал. Я и сейчас говорю: «Да, армию я люблю. Да, это — мое, это то, что мне нужно. Но какая армия мне нужна? Та, где надо выкладываться, трудиться и получать удовлетворение от своего труда, где уважают твои знания и твой профессионализм». Сомневался я сильно. Но слишком глубоко запали в душу нанесенные обиды, чтобы сразу их забыть.
А тут еще один случай. Я дежурил по части. Ночью пошел проверить свою роту. На месте не оказалось одного из тех двоих, покуривавших «травку», солдат, которых я водил на партийное собрание. Стали искать. Нашли его под утро с мешком конопли. Долго разбирались, почему и как он оказался в увольнении без моего разрешения, кто отпустил. В конце концов комбат приказал посадить на гауптвахту этого «путешественника». Я завел его в кладовую и приказал выдать ему обмундирование. И тут он открыто стал издеваться надо мной:
— Вы офицеры? Да вы все козлы, вы все сволочи! Что вы мне сделаете? Посадите? Я плевать хотел на вас на всех!
Я сказал ему, чтобы он немедленно замолчал. Но он подбежал ко мне и стал размахивать руками прямо у меня перед лицом.
— Да что ты мне можешь сделать?
Не помню, как я его ударил. С переломом челюсти его отвели в санчасть. В санчасти он написал в объяснительной, что подрался ночью с неизвестными людьми.
На следующий день меня вызвали к начальнику политического отдела.
— Почему в вашей роте солдатам ломают челюсти?! Чем вы там занимаетесь?
Я ответил, что челюсть солдату сломал я.
Потом было офицерское собрание. И краткая резолюция: не наказывать! Собрали партийное собрание. Начпо предложил исключить из партии, но коммунисты проголосовали «против». Тогда начальник политического отдела во всеуслышание заявил: «Я все равно добьюсь его исключения!» Всему когда-нибудь бывает предел. Человеческому терпению тоже. После этих слов начпо я встал, подошел к столу президиума и положил свой партийный билет.
Виктор встал и молча заходил по комнате, сжав кулаки так, что пальцы побелели. Наконец он заговорил:
— Потом было еще одно партийное собрание, меня па него приглашали, но я уже не пошел. Через несколько дней вызвали на беседу в политотдел объединения. Меня спросили: «Скажи только одно слово — «да» или нет». Я сказал — пет!
Ровно через месяц, в феврале 1989 года, пришел приказ об увольнении. В нем было записано: уволить по статье №61, «за дискредитацию высокого звания офицера Вооруженных Сил СССР». О пенсии в таких случаях речь даже не идет. Вот и вся моя одиссея.
Виктор надолго замолкает. Я тоже молчу. Потом спрашиваю:
— У тебя в этом городе много знакомых молодых офицеров, уволенных из армии?
Несколько человек есть.
— И как они живут? Как устроились?
— Мало кто по-настоящему хорошо устроился. Похоже, на гражданке мы никому в общем-то не нужны. Эта изнурительная борьба за рабочее место, за прописку, за квартиру… Да и жизнь совсем другая. В армии огромные нагрузки, но там постоянно рядом люди, там коллектив, живущий одними проблемами и заботами. Там тяжело, но там — лучше! На гражданке к девяти на работу, в шесть с работы, суббота и воскресенье. Здесь коллектив только с девяти до шести, а потом… Потом ты один. Сам по себе.