Над ней простиралось чёрное бездонное небо, усыпанное алмазными звездами. Они дрожали и переливались. Она знала это, но уже давно их не видела. Зато она слышала, как звенит воздух, как шипит тающий снег в кружке, как падают, стучась друг о друга, снежинки... Слышала, как потрескивают щепки в огне разгоняющем вездесущую пустоту ночи.
Старуха достала из кармана три мешочка. Два - совсем малюсеньких, а один – побольше. В том, что побольше, было сушенное медвежье мясо. Это её старший сын, которому она рассказывала о своём сне, специально для неё ходил на медведя.
Таков был обычай. А если нет сыновей, люди давали оленину. Но, как-же приятно, когда все-таки, есть медвежатина. Есть сыновья. Ей было приятно. Ещё раз тихая радость от осознания того, что жизнь прожита не зря и у неё, всё-таки не оленина, прошлась теплой волной по душе.
В одном из мешочков поменьше была завернута трубка и немного табака, а в другом – собранные прошлой весной ароматные высушенные головки первоцветов, которые запасли для неё дочери. Старуха положила два маленьких мешочка на снег. А тот, который побольше втиснула за пазуху, поближе к сердцу. Снова сняв рукавицы, она принялась развязывать мешочек с цветами. Как они пахли!..
Ещё раз она вспомнила своих детей и внуков. И ещё раз порадовалась за них и за себя. Скоро снег превратился в воду и в кружке забулькало. Старуха вынула щепотку сухих цветков и кинула их в бурлящий кипяток. Аккуратно завязав остальное, она тоже сунула за пазуху, тоже ближе к сердцу.
Набив трубку, она надела рукавицы и, взяв лучинку из костра, прикурила. Дым согрел изнутри, стало теплее и легче и, глубоко затянувшись, старуха закрыла глаза. Память играла отрывками воспоминаний, ярких и несвязных. Незаметно для себя она запела.
Она пела обо всем, протяжно и грустно, очень медленно покачиваясь в такт своей песне. Она пела о своём детстве, о своём отце, о том какой он был храбрый, сильный и большой, о матери, о племени, о богах, о муже, о детях, о радости и горе, о лете и зиме, о дне и ночи, о жизни и смерти...
Ей почудилось, вдруг, что где-то высоко у неё над головой, раздаются, всё громче и громче, гулкие и такие знакомые звуки... В кружке кипело и она ощущала приятный аромат весенних цветов, смешивающийся с табачным дымом. Она пела, зажав чубук трубки деснами, давно потерявшими зубы и почти не открывая рта. Пела для себя, сама того не замечая.
Звуки стали отчетливее и ближе. Они походили на раскаты маленького карманного грома. Это были звуки бубна. Точно такого же бубна, как у того шамана, который приходил к ней во сне. Он приходил с тех пор много раз, но приходя, уже никуда не звал. Просто садился напротив и смотрел, куда-то сквозь неё, удивительно спокойными глазами. Да, точно такой же звук. Звук старого шаманского бубна, увешанного колокольчиками и полыми косточками птиц и животных, которые звенели и шуршали, добавляя к, и без того завораживающему грому, особенно мистический, удивительно чарующий окрас.
Старуха открыла глаза. Давно её глаза отказывались видеть что-либо, кроме неясных размытых очертаний. Но не сейчас. Сейчас она видела всё очень чётко, как давным-давно, в молодости. Она сидела возле костра, среди цветущей весенней тундры, под голубым небом, с горящим на нем огромным желтым солнцем. Где-то высоко пела свою весеннюю песню пичуга, крохотные цветочки рассыпались живым ковром, по которому легкий ветер, собирающий ароматы, гнал мелкую рябь, и все краски этого мира, стали вновь непривычно яркими и чистыми.
Вдалеке она увидела идущего человека. Старуха замахала ему руками. И совсем не удивилась тому, что руки у неё белые и гладкие. Человек её не заметил. Тогда она встала и, продолжая махать руками, стала его звать. Её ноги были сильные и послушные, сама она – молодая и красивая. Человек откликнулся. Она его узнала. Подойдя, он положил перед ней бубен, обвешанный колокольчиками и пустыми косточками и, слегка оттолкнувшись от земли, плавно взлетел над расстилающимся под ним, цветочным ковром. Он поманил её за собой. Она взяла его бубен, легонько стукнула в него пальцами и потрясла, становясь совершенно свободной. Бубен приятно зашипел...
...Снежинки сыпались, возникая неизвестно откуда, мерно и спокойно засыпая, сидящее у догорающего костерка, тело старухи. Зашипели в выкипевшей кружке размокшие, словно распустившиеся, цветы и пригорая, ещё больше пахли. Голова старухи упала на грудь, руки безвольно опустились на снег. За пазухой, грели остывающее сердце, заветные мешочки.
Очень скоро костерок погас, и всё снова стало серым. Лишь на бездонном небе мерцали, дрожа, вечные безучастные звезды...