Помятуя советы Профессора, я сразу подал ходатайство, чтобы мне разрешили посещать вечерние занятия, так что часовой отводил меня на уроки и доставлял обратно. Для чудака-профессора это стало одним из подтверждений притягательности его интеллектуальной силы, на что он охотно ссылался.
Все эти дни я видел Бенуа лишь мельком — в узком коридоре, где мы поутру приступали к службе и откуда солдаты, уже получившие начальную подготовку, в это же время отправлялись в один из внутренних дворов, чтобы до полудня заниматься там маршировкой с полной выкладкой. Когда Бенуа проходил мимо меня, мне иногда удавалось сунуть ему что-нибудь из своих контрабандных запасов. Он, судя по всему, пребывал в хорошем настроении, поскольку узнал, что его фамилия внесена в список солдат, отобранных для весенней транспортировки в Аннам.
Для меня десять суток в камере тоже пролетели быстрее, чем я ожидал, хотя и не так интересно, как у фельдъегерей: ведь когда вместе сидят два добрых товарища, это скорее отдых, чем наказание.
В последний день заключения, когда я уже ждал, что меня вот-вот выпустят на волю, события вдруг приняли неожиданный оборот, что и положило конец моей африканской авантюре.
В камеру вошел угрюмый Полюс, сопровождаемый часовым, и с таинственным видом сообщил мне, что должен сейчас же препроводить меня к полковнику. Такое начало не предвещало ничего хорошего: я предположил, что все-таки пропал какой-то предмет выданного мне снаряжения или что обнаружились контрабандные делишки Массари. Поэтому я смирился с мыслью, что проведу в этой дыре еще несколько суток, хотя и мечтал нынче ночью наговориться всласть с Франци — после того как в спальне потушат свет. Да и Леонард пригласил меня на вечер в кафе, чтобы отпраздновать такой день…
Мои опасения усилились, когда я заметил, что встретивший нас полковник явно не в духе. Тем более я удивился, когда он, без видимой надобности сложив в стопку лежащие на столе бумаги, сухо сообщил мне, что поступило распоряжение о моем увольнении. Потом, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся, он дал поручение Полюсу: позаботиться, чтобы завтра в полдень меня посадили в поезд, следующий в Оран. Я воспринимал происходящее как во сне, где ты вдруг оказываешься неподвластным силе тяготения…
Когда нас отпустили, Полюс на минуту задержался со мной в вестибюле; тут-то я в первый и последний раз увидел на его лице нечто похожее на улыбку. Он пожал мне руку, ограничившись словами:
— Для вас это наилучший исход.
В казарме такого рода события быстро становятся предметом всеобщего обсуждения. Как только мы с Полюсом вошли в нашу спальню, меня окружили поздравляющие — в основном те же люди, что еще недавно в воротах казармы не скупились на издевки в мой адрес. Я понял: даже незаслуженный успех порождает симпатию к счастливчику, тогда как неудачник непременно навлечет на себя насмешки даже со стороны собратьев по несчастью.
Капрал Давид вручил мне пришедшее на мое имя срочное письмо: там отец подробно сообщал, как ему, не без больших хлопот и денежных затрат, удалось благополучно завершить мое щекотливое дело. Письмо было выдержано в доброжелательном тоне, не принуждало меня испытывать острое чувство стыда. Но я и так уже отчасти утратил былую самоуверенность, чему немало способствовали десять дней, проведенных в камере. Старик писал, что после побега из гимназии, этого удивительного доказательства моей самостоятельности, я, как он считает, должен сам определить, где и чему учиться дальше; он лишь настоятельно просит, чтобы я отправился в Нанси и там на почте получил переведенную на мое имя сумму, которой хватит на приобретение новой одежды. Такая мера показывала, что отец хотел бы как можно скорее вновь увидеть меня в северных краях.
Несмотря на множество дел во второй половине дня, мне удалось вечером встретиться с Леонардом, который теперь обращался со мной как с человеком, сорвавшим большой куш. Он с таинственным видом намекнул, что и сам ожидает такого же поворота судьбы; я слушал его с чувством неловкости, похожим на то, с каким в детстве смотрел на обреченных курочек в нашей кухне. Как я узнал позднее, брат Леонарда связался с одним из тех провинциальных сыщиков, что берутся за безнадежные случаи, и, потратив много денег, послал его в Бель-Аббес. Сыщик, очевидно, оказался полной бездарью, ибо сразу по выходе из вокзала был арестован иммиграционной полицией.