Наблюдая такую неуемную жажду, я заподозрил, что сокровище, которое швабу казалось неистощимым, может растаять прежде, чем его обладатель достигнет берега Европы. После третьей бутылки свойственное этому человеку детское добродушие сменилось агрессивностью: он заскрежетал зубами и сообщил двум портовым рабочим, которые мирно пили абсент за соседним столиком, что собирается «разорвать их в клочья». Дело закончилось бы дракой, если бы рабочие, испугавшись ужасной бородищи, не предпочли убраться подобру-поздорову.
К счастью, мне удалось вывести шваба на улицу, сунув ему в карман сдачу с купюры в сто франков. Я бы охотно проводил его к форту и там оставил в непосредственной близости от караульных, да только он, оказавшись на свежем воздухе, снова взбодрился, тогда как у меня после шампанского подкашивались ноги. Волей-неволей я уступил руководство ему и, словно во сне, увидел, как он вторгается в большую палатку, разбитую возле самого берега.
Мы попали на демонстрацию фильма: палатка была забита людьми, которые, тесно сгрудившись, следили за происходящим на экране. Я, к сожалению, уже не помню подробностей; казалось, само наше появление вызвало известное беспокойство. Однако нам удалось отыскать себе место, и мы довольно долго наблюдали мелькание теней. Очутившись в тишине и тепле я, должно быть, задремал стоя; меня разбудил рык — как мне показалось, голос самого Марса, воплотившегося в образе одного из своих низших служителей:
— Коньяк, бордо, шампанское… Да я вас всех в клочья порву, к чертовой матери… Ха-ха-ха!
Когда раздался этот ужасный голос, механик со страху остановил фильм, и в палатке возникла суматоха, как в разворошенном муравейнике. Хотя швабы исстари славятся тем, что ввязываются в драку с противником, который превосходит их силой, на сей раз разрыв в силе был явно слишком велик. Я увидел, как муравьиный народ сотней рук обхватил и потащил к выходу моего щедрого друга, который пятился и отбивался, словно гигантский омар. Верный решению, принятому мной в арабском трактире за мечетью после приключения с желтыми дамами, я попытался помочь другу, но не смог до него добраться и, никем не замеченный, был затянут людским водоворотом и выброшен на улицу.
Перед палаткой я, сколько ни оглядывался, бородача не увидел. Он будто растворился в ночи, да и я (считая, что мы еще дешево отделались) не желал участвовать в дальнейших швабских проделках. Я подумал, что с куда большим удовольствием пособирал бы на берегу ракушки, и, едва не упав, спустился по крутому склону, который прежде, с борта корабля, казался мне вратами в африканский мир.
Я почти не удивился, увидев внизу мерцающие раковины, такие великолепные, какие можно встретить только во сне: целая ракушечная отмель, раскинувшись на синем фоне, переливалась светящимися красками… Я алчно устремился к ней; однако, когда добрался до цели, со мной приключилось то же, что и со всеми, кто связывается с Рюбецалем: сверкающее сокровище превратилось в кучу раскаленных углей.
Этот дурацкий мираж, вероятно, был бы просто одним из тех впечатлений, о которых потом вспоминаешь без удовольствия, если бы, пока я рассматривал «ракушки», с горы не посыпалась новая порция углей. Теперь я понял, что наверху находится маленькая мастерская, хозяин которой таким способом избавляется от печного шлака.
Расколдовывание раковин стало третьим из неприятных африканских воспоминаний — наряду с первобытными зарослями, которые оказались полем артишоков, и кучей камней, так и оставшейся всего лишь кучей камней.
Когда назавтра, в полдень, мы поднялись на борт корабля, я тщетно высматривал бородача. Из отслуживших солдат, у которых я во время плавания о нем спрашивал, никто ничего не слышал. Один сказал: мол, такой не угомонится, пока не пропьет последний пфенниг и не завербуется в легион на следующие пять лет. Думаю, он не ошибся. Деньги, приобретенные в азартной игре, на войне или в море, в банк обычно не попадают.
В Марселе, где мы высадились в проливной дождь, я счел своим долгом прежде всего навестить доктора Гупиля. Но сколько ни прохаживался по верхнему валу, так и не сумел вспомнить, как пройти к его служебной квартире; когда же поинтересовался о нем в конторе, где покупал билет на поезд до Нанси, мне сказали, что он уехал в отпуск. Доктор оставил для меня письмо, из которого я понял, что он в курсе моих дел. Одна строчка из этого письма сохранилась у меня в памяти, поскольку потом я часто находил ей подтверждения: