- Как зачем? - воскликнул гневно прелат. - Чтобы заслужить прощение, потому что если можно просить раскаявшегося грешника, то нераскаянный заслуживает только проклятия!
- О, какая мука! - прошептал Роден. - Это смерть на медленном огне!.. И он продолжал: - Если я все сказал... мне нечего... говорить больше... вы знаете... все...
- Я знаю все! О да! Конечно, я знаю все! - продолжал прелат громовым голосом. - Но как я это узнал? Из бессознательных признаний! И вы думаете, что они вам зачтутся? Нет, нет... Поверьте, минута торжественна, вам угрожает смерть... Да, она вам угрожает, трепещите... не смейте святотатственно солгать!.. - все более и более гневно кричал прелат, грубо тряся руку Родена. - Бойтесь вечного огня, если вы осмелитесь отрицать истину! Будете вы ее отрицать?
- Я ничего... не отрицаю, - с трудом проговорил Роден. - Только оставьте меня в покое.
- Наконец-то Бог вас вдохновил! - сказал кардинал со вздохом облегчения; думая, что достиг цели, он продолжал: - Внемлите голосу Господа, он направляет вас! Итак, вы не отрицаете ничего?
- Я бредил... я не могу... ничего... отрицать... О!.. Как я страдаю! прибавил Роден. - Я не могу... отрицать... тех глупостей... которые я... наговорил... в бреду...
- Но если эти, как вы говорите, глупости согласуются с истиной? воскликнул в ярости прелат, все ожидания которого были обмануты. - Тогда бред является невольным признанием, внушенным свыше!
- Кардинал Малипьери... ваша хитрость... недостойна... даже... моей слабости... в минуту... агонии, - потухающим голосом проговорил Роден. Доказательством того... что я не... выдал своей тайны... если она у меня... есть... служит то... что вам... очень хочется... меня... заставить... ее высказать... - И иезуит, несмотря на страдания, заглянул в лицо кардинала с дьявольской, насмешливой улыбкой.
После этого Роден снова упал на подушку, поднес к груди сведенные судорогой руки и издал длительный вздох страдания.
- Проклятие!.. Этот адский хитрец меня разгадал! - сказал себе кардинал, с гневом топнув ногой. - Он теперь настороже... я ничего не добьюсь. Разве пустить в ход устрашение?..
Кардинал не кончил, потому что дверь отворилась и в комнату вошел отец д'Эгриньи с неописуемо радостным возгласом:
- Великолепная новость!
15. ХОРОШАЯ НОВОСТЬ
По бледности и изменившимся чертам отца д'Эгриньи, по слабости его походки видно было, что сцена у собора Парижской Богоматери сильно повлияла на его здоровье. Однако его физиономия сияла радостью и торжеством, когда, входя в комнату Родена, он воскликнул:
- Великолепная новость!
При этих словах Роден вздрогнул. Несмотря на слабость, он приподнял голову. В его глазах блеснули любопытство и тревога. Исхудавшей рукою он сделал отцу д'Эгриньи знак приблизиться и сказал ему прерывистым, еле слышным голосом:
- Я чувствую себя очень худо... кардинал меня... почти доконал... Но если эта новость хороша и касается дела Реннепонов... мысль о котором... меня пожирает... и о котором мне... ничего не говорят... мне кажется... я буду спасен...
- Будьте же спасены! - воскликнул отец д'Эгриньи, забывая наставления доктора Балейнье. - Будьте спасены: читайте и гордитесь. То, что вы предсказывали, начинает исполняться.
Говоря это, он протянул Родену бумагу, и тот схватил ее дрожащей, алчной рукой. Иезуит, казалось, находился на пороге смерти, он был так слаб, что не мог прочитать ни строчки, но при словах отца д'Эгриньи в нем проснулись такие надежды, такой подъем, что страшным усилием воли он приподнялся на кровати и его глаза ясным, разумным взглядом быстро прочли бумагу, поданную аббатом.
Кардинал с изумлением спрашивал себя, тот ли это человек, который сейчас был при смерти.
Только что Роден прочел бумагу, он испустил радостный крик и с непередаваемым выражением проговорил:
- Один готов!.. Началось... пошло!.. - И, закрыв глаза в каком-то экстатическом упоении, он торжествующе улыбнулся. Волнение его было так сильно, что бумага выпала из его дрожащих рук.
- Он теряет сознание! - воскликнул отец д'Эгриньи. - Это моя вина! Я забыл, что доктор не велел ему говорить о серьезных делах.
- Нет, нет... не упрекайте себя, - тихо сказал Роден. - Эта неожиданная радость, быть может, меня исцелит. Я... не знаю... что... я испытываю... Но взгляните на... мои щеки... мне кажется... что в первый раз, как я прикован... к постели... они зарумянились... Мне кажется... они даже горят!..
Роден говорил правду. Влажный румянец появился на его ледяных и помертвелых до той поры щеках, и он воскликнул с выражением такого экзальтированного возбуждения, что отец д'Эгриньи и прелат даже вздрогнули:
- Первый успех повлечет за собой другие... Я читаю в будущем... все члены этой проклятой семьи... будут раздавлены... и скоро... вы увидите... вы! - Затем Роден откинулся на подушку, говоря: - О! Радость душит... меня... у меня не хватает голоса...
- В чем дело? - спросил кардинал у отца д'Эгриньи.
Последний отвечал лицемерным голосом:
- Один из наследников семьи Реннепонов, нищий, ремесленник, пьяница и развратник, третьего дня умер, после отвратительной оргии, во время которой он насмехался над холерой со святотатственным нечестием. Вследствие своей болезни я только сегодня узнал об этом. Слова его преподобия сбываются: "Злейшие враги наследников изменника - их порочные страсти: они больше всего помогут нам в борьбе с проклятым родом". Так и вышло с Жаком Реннепоном.
- Видите, - сказал Роден невнятным голосом, - наказание... уже начинается... Один... из них... уже умер... И подумайте... это свидетельство... о смерти... дает... сорок миллионов... обществу Иисуса... и это потому, что... я... вас...
Уже в течение нескольких минут звук его голоса был так невнятен, что в конце концов он стал неуловим и погас окончательно. Судорожно сведенная от крайнего волнения гортань не пропускала больше ни звука. Иезуит, не беспокоясь об этом, закончил, так сказать, свою фразу выразительной пантомимой. Гордо и надменно подняв голову, он два или три раза стукнул себя пальцем по лбу, указывая, что этим счастливым результатом обязаны только его уму.
Но вскоре Роден по-прежнему сделался недвижим в постели. Счастливая новость его не излечила. Лицо его снова помертвело, а временно утихшие страдания возобновились с такой страшной силой, что он извивался от боли под одеялом. Он уткнулся ничком в подушку, протянул под головой свои судорожно сцепленные, негнущиеся руки, подобные железным палкам. После мучительного припадка, когда кардинал и аббат хлопотали около него, Роден, по лицу которого струился холодный пот, сделал знак, что ему легче, и показал на лекарство, стоявшее на ночном столике. Отец д'Эгриньи пошел за лекарством, в то время как кардинал с явным отвращением поддерживал Родена, Отец д'Эгриньи дал больному несколько ложек лекарства, и оно сразу же оказало успокоительное действие.