В безмолвном отчаянии воздевали они над толпой руки, и стихла их старая вражда, их кровная распря. Они чувствовали свою общность, сознавали свою взаимную нужность, и нервно сжимались их опустившиеся руки. В невольном стремлении тянулись они друг к другу, а солнце, лучезарное, блестящее, одинокое, пылало в небе, аисты кружились над ясными горизонтами города, посылавшего ввысь купола дворцов и храмов, расцвеченные красками и покрытые позолотой.
Они достигли квартала рынков. Безоблачный день оживлял фасады домов, серых и розовых, выступы поднимающихся этажей, в окнах которых мелькали женские головы, – черноволосые, в прическах, заколотых древними булавками, с проворными глазами, ресницы которых удлинены были сурьмой. Сперва шел рыбный рынок, от него лучами расходились другие рынки: мясной и овощной, оружейный, шорный, рынки ткачей и ювелиров, унизанные рядами лавок, – или темных, глухих, или ярко освещенных падавшими из–за углов площадей лучами солнца, переливавшимися на наготе тканей, металлов, мяса, плодов и дубленой кожи.
На рыбном рынке купцы–греки с островов или понтийцы продавали рыбу, лежавшую на земле или низких столах, на подстилках из водорослей или мха, в сплетении своем напоминавших гибкие кораллы; радугой цветов – золотистого, серебряного, изумрудного и сапфирного, переливались рыбьи хребты и животы. Точно уголья алели красные рыбы подле золотистых губанов. Как медали, круглые желтые глаза макрели взирали на колючих карпий, меч–рыб, щит–рыб, лежавших на животе. Виднелись голубые сардинки, тунцы, кроваво–красные, как мясо только что убитого быка, ракушки, морские черенки, золотые рыбы, гоноплаксы, устрицы, морские блюдечки, букцины. Целое население морского дна, пестревшее причудливыми очертаниями, ожидало медленно подходивших покупателей. Не меньшим разнообразием, чем товар, оцепенело погруженный в свет дня, отличались покупатели. Точно некий водоворот перемешал обитавшие в Византии племена, бессильный слить их: мелькали острые лица Сирийцев в полосатых, коричнево–красных далматиках; Киренаики в черно–желтых одеяниях, сотканных из сабура, на животе перехваченных витыми ремнями, сталкивались с Мидийцами в полукафтаньях до колен, в портах, собранных у лодыжек, над тупыми башмаками; встречались Византийцы в фиолетовых одеждах, необычных, с вытканными странными павлинами, подставлявшими узорчатый веер своего хвоста взору пантер, прыгавших в листве, или расшитых апокалипсическими сценами, изображениями Библии на спине и груди; мелькали Евреи в черных одеждах и желтых развевающихся шарфах; Номады, – потомки Скифов, обутые в опашни, у икр подвязанные соломенными жгутами; Болгары, Кроаты, Заклумы в капюшонах вели голых, плачущих детей и просили милостыню у монахов – черных, красных, фиолетовых, коричневых – длинноволосых, бородатых, нагруженных съестными припасами или погонявших ослов. Вопрошающе колыхались над толпой беспокойные головы верблюдов.
– Вас покинули, позвольте нам проводить вас, слепцы!
Вкрадчиво заговорили с ними трое встречных, незнакомыми им голосами, и, взяв за руки, повели через рынки. Успокоенные, шли слепцы за ними, но понемногу ими вновь овладевала неумолимая ненависть, жажда взаимного уничтожения из–за исключительного обладания престолом.
Критолай первый ослабил поводья затаившегося в нем зверя, дав волю ядовитой, жесткой, упорной злобе:
– Я обвиняю вас, обвиняю всех четырех. Не кто иной, как вы внушили Гибреасу его слова, да, это ваше дело, Асбест, Аргирий, Никомах, Иоанникий, – чтобы отстранить меня от престола. Вы подстрекнули его выступить за обманщика Управду!
– А я, Аргирий, старейший брат ваш, я возмущен, отвергаю вас, не хочу больше знать вас, молю Небо вторично поразить вас слепотой за то, что вы отняли у меня Евстахию, которая унаследует мне и без этого Управды, и поверьте, я накажу его, сделавшись Базилевсом!
– О, недостойные, недостойные! Брат ваш Никомах презирает вас, брат ваш Никомах избегает вас! Зачем вели вы меня во Святую Пречистую, зачем вынудили меня слушать коварного Гибреаса, который отвратил Зеленых от долга их по отношению к нам!