– А!
Базилевс ответил этим холодным «А!» Патриарху, которого ничуть не смущало это подобие жалости, это умеряемое правосудие и который продолжал:
– Я – оскопленный священник, на все устремляю я взор свой, и взор мой объемлет все. Византия принадлежит тебе, племени твоему, ибо до сих пор разъединены были оба племени – Эллады и Славонии. Это именно постиг Гибреас, замыслив сочетать браком Управду с Евстахией и вооружив сторонников своих Зеленых неудавшимся огнем. Но, протянув руку славянам, эллины изгонят тебя, изгонят племя твое из Византии, и родятся от Евстахии дети, в которых будет кровь отца их славянина и эллинки – матери их.
Ничего не сказал Базилевс, неподвижно восседая на своем высоком троне, и Патриарх кончил:
– И укоренится тогда в Империи Востока учение Добра, которое есть учение Манеса, укоренится иконопочитание, осужденное Святым Синодом, укоренятся Зеленые, поддерживаемые демократией, храмы и монастыри, повинующиеся внушениям Святой Пречистой, а нас Православные назовут Злом, Смертью и Бездной. С амвонов будут проклинать племя твое. Заклеймена будет память твоя знамениями человеческих искусств. В творениях их из камня, дерева, красок ты и род твой явитесь олицетворением Зла. Кривляющимися демонами, страшными существами, гадами, обреченными вечной анафеме народа. Убей Управду! Убей Управду! Или не отпускай его на свободу, ослепив. Иначе Гибреас соединит его с Евстахией, чтобы воздвигнуть на тебя соперничество его племени, и настанет конец твоему владычеству и владычеству твоих детей.
Внушительный нос Базилевса уже не склонялся к розовому черепу Патриарха, и взгляд его задумчиво пронзал толщу завес восьми ниш Золотого Триклиния. Скользил над холодными пышными мозаиками преддверия, покрытого сплошной позолотой, по фону которой вились зеленые гирлянды и в маленьких кубиках цветились розовые и фиолетовые растения. В глубине под пеленой ниспадавших со свода туманных очертаний на троне восседал исполинский Вседержитель с руками, осыпанными рубинами, с волосами в уборе сардониксов, с гладкой шеей в наряде жемчугов, белевших на голубом сагионе и красном паллиуме, осиянный золотым крестообразным ореолом, подчеркнутым на позолоте ниши. Невидимый, он чувствовался там уже по самой завесе этой, скрывшей его со времен иконоборчества.
В Великом Дворце, как и повсюду, святые лики были соскоблены, замазаны или просто закрыты тканями, и одно это делало почитание их более живучим вследствие оставленных воспоминаний. Константин V слегка повернул голову к Вседержителю, и Патриарх рассматривал его. Ветер, дохнувший со свода, приподнял занавес, который снова опустился, приник к стене вплотную к Вседержителю и плоско прильнул к нему. Успокоенный Патриарх продолжал:
– Нечего бояться, что икона оживет, как могло бы поверить сердце менее доблестное, чем твое, Базилевс. Навсегда уничтожены иконы нашим указом, и не поднять занавеса этому Вседержителю из мозаики! Иконы мертвы! Язычеством было почитать их, поклоняться им, и мудро поступило твое Самодержавие, вняв моему Святейшеству и карая тех Православных, которые взывают к их предстательству. Разве потребна надежда на них рожденному из праха земного человеку, чтобы заслужить Небо, чтобы избегнуть Гадеса, чтобы повиноваться твоей власти и моей. Пусть повинуется он и шествует по стезе, предуказанной ему твоим земным могуществом: и этого довольно. Не нуждается в ином утешении род людской!
Малопроникновенными словами дерзнул засим Патриарх открыть то, что всегда скрывало от Базилевсов духовенство: непостижимое учение о Добре, которое он сопрягал с безмолвным Буддой Верхней Азии, которому предал бы души европейские Манес, легендарный, загадочный Манес, если б не помешал этому его палач – Персидский Базилевс. Истинным воплощением арийских представлений был именно Будда, но не Иисус, на миг объявший на кресте все семитические племена. Долго говорил он визгливым, дрожащим ненавистью голосом. Константин V слушал, и раздумье, даже печаль ложились на его лицо, по мере того как Патриарх изливал свои слова. И так, значит, ради превосходства Иисуса над Буддой совершались все эти заговоры, все избиения, все скорби, и во имя чего: во имя господства семитических племен и их фантазии, наивной и туманной, расплывчатой – фантазии их пустынь, их небес над философскими замыслами, исповеданиями красочными, жгучими и человечными племен арийских и над искусствами их. О, их искусства! И это продлится на протяжении веков, пока не испепелятся поколения в своей разумной духовности! Базилевс содрогнулся и в презрительном порыве хотел остановить скопца, как вдруг вспомнил, что и в нем течет семитическая кровь, что ради торжества его крови боролся Иисус с Буддой, явленным под покровом учения о Добре. И по–прежнему, проникнутый жалостью к Управде, безмолвно склонил голову в немой готовности на все – наперекор своей кротости на меры, достойные его крови и его сана. И заговорил в тревожном раздумье, несвойственном мужу воинскому и Самодержцу Востока, которым был он: