Он что сделал?
Он целовал её шипы. И её саму целовал, куда доставал губами. А там, где нет, гладил руками, приказывая цветам покинуть слабое тело. Этого они, конечно, сделать не могли, как бы ни боготворили своего хозяина, но спрятаться в глубинах, как на самых первых этапах, лишь бы позволить ей пожить рядом с ним на одной земле подольше – это пожалуйста.
Гермиона умирала и воскрешалась вновь раз за разом. Ей было так хорошо от навалившегося вдруг в полном объёме кислорода, от его запаха и его рук. От него самого рядом. Боли не было совсем, разве что совсем чуточку, в районе сердца.
Она отвечала ему сперва не смело. Зарылась руками в волосы, мягкие, как шёлк. Подождала. Он продолжал целовать её тело, выискивая малейшие шрамы, и убирая их, будто хирург, проверяющий, все ли дырки зашил в счастливчике, изрешеченном пулями, но отчего-то всё ещё цепляющемся за жизнь. Она потянула его голову вверх. «ОШИБКА!» – верещала сигнализация в голове. Надо довольствоваться малым и не лезть на рожон, надо запоминать каждое его действие, чтобы потом смаковать и убеждать себя в том, что оно того стоило.
Драко смотрел ей в глаза. Вот так вот просто смотрел, приподнимая вечную завесу холодной отстранённости. Под одним железным занавесом оказался другой. Гермиона подозревала. Она постучалась туда, прильнула к нему всем телом, не боясь больше поранить шипами. Поцеловала в губы. Первый в жизни её поцелуй, и сразу настолько яркий и крышесносный, что на этом можно было кончать. Он вылизывал языком её нёбо, кусался, а потом тут же, будто вымаливая прощение, покрывал это место невесомыми, будто крылья бабочки касаниями. Он спускался ниже, оставляя синяки вместо только что заживших ран. Играл с ней, ворочал, словно пушинку, подстраивая под свои желания. Он знал, что её желания – были его.
– Я могу? – его брюки, как и рубашка, валялись где-то в лепестках роз. Её штаны спущены до колен. Щёки её красные, губы горячие и искусанные, в глазах – томность и жажда. Не секса, Малфой знал это, потому и остановился, хотя прикладывал к этому титанические усилия. Она жаждала его самого. Всего, без остатка. И знала, что никогда не получит, поэтому кивнула, выгнулась ему на встречу, царапая ногтями спину и оставляя укус на плече.
Гермиона не вскрикнула, она вообще не почувствовала ничего, кроме наваливающегося волнами наслаждения. Драко не был нежными или осторожными. Он был вихрем, уносящим её прочь из собственного тела, куда-то за пределы стратосферы, где можно было ни о чём не думать, а лишь стонать, выгибаться в его руках и выстанывать его имя.
Малфой не думал, что кончит так быстро, но девушка оказалась сущим сумасшествием. Она чувствовала его, будто часть себя, и делала так, как ему больше всего нравилось. Никаких пошлых фраз, никаких наигранных воплей. Приглушённые стоны, скрип старой деревянной кровати, удары мокрых тел друг о друга. Его имя. Они оба в крови и поту. На её губах – блаженная улыбка. Он никогда не видел таких. Он вообще таких, как она, не видел, оказывается. Уходить почему-то не хотелось. Запах роз почти исчез, вытесненный его духами.
Гермиона была самой счастливой девушкой на планете. Но ещё и очень умной. Она знала, как называется такое состояние возбуждения, когда кажется, что болезнь отступила. Это было начало предагонии. Организм рефлекторно пытается бороться за жизнь, цепляясь за любую мелочь, не понимая, что тем самым ускоряет процесс умирания. В медицине это состояние длиться в среднем 4 минуты. В её жизни… Хотелось бы растянуть это на бесконечность, помноженную на миллиард. Как оно будет на самом деле знал лишь человек, подминающий её под себя, сжимающий в объятиях и целующий в мокрую макушку.
***
Малфой приходил каждый день. Лечил её, целовал и трахал. Крохотная романтичная часть мозга называла это занятие «любовью», но Гермиона, избавившаяся от спутанного сознания, была непреклонна. Это было каждый раз прекрасно до дрожи в коленках, фейерверков в животе и бабочках в заплывших от удовольствия мозгах. Это было больно до содранных о кафель ванной костяшек, скомканных в подушку рыданий и воплей в пустоту. Она знала, что это закончится. Не понимала зачем. Боялась задавать этот вопрос, поэтому без конца болтала о чём угодно. На удивление, Драко поддерживал беседу. Он много рассказывал о доме и о матери. О том, как сильно она любила всё изысканное, а вслед за ней такое стал любить и Драко. Так появились бордовые розы – символ страсти и благородства. Он любил страшные сказки и рассказывал их девушке, специально по её просьбе переделывая конец под счастливый.
– Жизнь и так полна дерьма, почему я должна верить в книги с плохим концом? – Она смеялась, а ему это нравилось, потому что так можно было забыть наконец, зачем он тут находится.
Гермиона пахла розами, но ростки прятались глубоко внутри, вырываясь ближе к вечеру, если Малфой не успевал приходить до захода солнца. Оно с каждым днём, будто на зло, уходило с небосвода всё раньше. Зима пришла, а вместе с ней холода и новогоднее настроение.
Уизли и Поттер смотрели на него как на божество, едва ли не кланялись в ноги, видя, как их золотая девочка снова может жить без боли. Они не спрашивали о том, как он добивается такого эффекта. Может знали, а может были слишком глупы, чтобы думать об этом. Грязнокровка, которую он теперь не называл так даже в мыслях, начала вязать ему шарф. Огромный, красно-зелёный шарф. Как символ. Он подозревал, что закончить она не успеет.
Прошло четыре недели с начала их отношений, больше похожих на игру. Каждый понедельник Драко стучал в кабинет Макгонагалл, и она отвечала, что врачи собирают консилиумы. Несмотря на то, что розы отступали, ростки были под каждым участком Грейнджеровской кожи. Выкорчевать их – задание сложное и чертовски дорогое. Профессор разбиралась с поиском специалистов. Малфой переводил сотни тысяч галлеонов, даже не спрашивая, зачем.
Он привык. Привык к усмешкам друзей, недоверию всех остальных. Привык к Пэнси, обижающейся, но ни словом, ни делом это не показывающей, а лишь передающей «скорейшего выздоровления мисс Грейнджер» за каждым ужином. Привык к самой Грейнджер. Теперь не надо было натягивать маски. С ней было хорошо. Она не требовала ничего абсолютно, но отдавала ему столько тепла и энергии, что порой где-то в глубине Малфоя проносились размышления: что же остаётся у неё?
В канун рождества он опять заснул на её кровати, подмяв гриффиндорку под себя, укрыв их большим белым одеялом. Она сопела, что-то тихо бормотала во сне. Сегодня был тяжёлый день, потому что розы вновь начали войну. Они не слушали Малфоя и лишь смеялись над её воплями боли. Гермиона снова бредила, называла его самыми ласковыми словами и обещала обязательно довязать шарф к новому году. Оставалось совсем недолго, но теперь парень боялся, чтоб болезнь сожрёт её раньше.