5 октября. Нам положительно везет. Галерея, в которую мы проникли ползком сегодня утром, вывела нас на вольный воздух, к полянке, где поредевшие большие деревья дают возможность увидеть кусочек голубого неба.
Здесь происходил какой-то стихийный переворот. Молния и ветер сообща опустошили все на поверхности многих лье. Остались только несколько тысячелетних гигантов. Их листва качается над опустошенными лесными порослями.
Прислонясь к дереву и поставив левую ногу на правое колено, Муни длинным шипом, который держит в руке, старается извлечь клеща, снесшего свои яички под ногтем ее ножного пальца. Чтобы освежить гноящиеся на ногах раны, Абу-Гурун вошел до половины туловища в ручей, катящийся среди сломанных деревьев. Немного выше, склонясь над чистой водой, я большими глотками утоляю жажду, зачерпывая пригоршнями воду.
Мы пообедали тушеной черепахой и молодыми белками, взятыми из гнезда в дупле дерева. Стоя вокруг костра, бросавшего слабое пламя, мы похожи на лесных гномов, вышедших из старого пня и поймавших блуждающий огонек.
— Знаешь, о чем я думаю? — внезапно сказал Абу-Гурун, отрывистый голос которого разрезал, как резцом, великое молчание прогалины. — Я думаю о ночах в пустыне, когда сияют бесчисленные звезды, как муравьи в муравейнике, и когда спишь у палатки под беспредельным ясным небом!
Вдали поднялся шум, тот шум, который убаюкивает каждый вечер наш сон и который производят бабуины, мерно ударяя кулаками по коре деревьев.
— Ты слышишь? Можно подумать, что там в лесу празднуют свадьбу.
И, после продолжительного припадка кашля, он продолжал:
— Точно такой же шум раздается в пустыне, на привале, когда звуки там-тама призывают девушек и смуглые девы моей родимы пляшут поочередно в середине круга, бросая вызов звездам, меркнущим перед блеском их черных глаз!
Он вытянул свои ноги к огню и щелчком сбросил целую гроздь пиявок, присосавшихся к одной из кровоточащих ран.
— Странно, — прибавил он, — с некоторых пор я больше не владею своими мыслями; они все время возвращаются к моему детству и моей родной стране.
— Где же твоя страна, Абу-Гурун? — спросила Муни.
Я видел, как его глаза дрогнули, когда он ответил:
— Она тянется от Феццана к Дарфуру и от Дарфура до Канена. Моя страна так велика, что этот лес казался бы в ней пучком травы, затерявшимся среди дюн.
— А моя совсем мала, — сказала Муни, — но деревья, цветы и птицы там красивее, чем где бы то ни было.
Нубиец закусил губы, из которых сочилась кровь.
— Там, где родился я, нет ни цветов, ни деревьев, ни птиц, только песок, но какой белый, какой чистый! Поваляешься в нем голым и выйдешь чистым, светлым и гладким, как порошок.
Он разволновался и, словно галлюцинируя, уставил лихорадочно горевшие глаза в одну точку.
— Что ты говоришь о цветах? У нас есть цветы, расцветающие каждой ночью. У нас есть ручьи — волнующиеся дюны, на которых растянешься во весь рост и тебе кажется, что тело твое баюкают журчащие волны.
Крик задушенной лани прорезал воздух. Абу-Гурун вздрогнул и, закрыв лицо руками, погрузился в немое раздумье.
В луже, у его ног, отражался уголок неба.
Тихо шелестел ветер, а в вышине виднелась только одна звездочка, робко мерцавшая между двумя ветками.
6 октября. Абу-Гурун, проснувшись испустил крик ужаса.
Взяв его под руки, я помог ему подняться. Его жалкие ноги совершенно обнажились и я увидел, что язвы еще увеличились от порезов острых трав.
— Поверь, — заявил он, — я могу идти, если понадобится, еще хоть восемь дней.
Обмыв его раны водой, Муни перевязала их листьями банана. Затем мы все трое начали ходить около преграды, выискивая хоть какую-нибудь щель.
— Подождите меня, — сказала Муни, — я сейчас вернусь.
Мы увидели, как она ползком исчезла в листве. Появившись через некоторое время, она сделала нам знак рукой и мы, лежа на животе, поползли за нею по проложенной ею борозде.