— Тысячу раз спасибо, хозяин!
Через полчаса он опять заскребся у дверей. Я вышел на террасу.
— Что там опять у тебя стряслось?
— Ничего, хозяин… только можно я мой сахар оставлю здесь, в кладовке, на хранение?
— Конечно, оставляй, места не жалко. А почему не хочешь нести домой?
— Нельзя… Съедят.
— Десять пачек съедят сразу?!
— Съедят, — вздохнул он, — у нас всегда так.
— А потом?
— Так это ж потом, хозяин. Зачем думать о том, что будет потом?
— Но надо как-то планировать расходы, да и вообще жизнь…
— Э, пусть Бог планирует… для простого человека это слишком сложно…
Через два дня я случайно заглянул в кладовку, там на полке лежал только наш сахар.
— Алассан, — спросил я за обедом, — а где твой сахар?
— Пришлось взять, хозяин, — стыдливо пряча глаза, тихо ответил он, — я проговорился дома…
— Ну и что?
— Ну и съели.
— За один день десять пачек съели?
— Не за один, за два… шесть пачек… а из четырех бизнес сделали.
— Какой такой бизнес может быть из четырех пачек, скажи на милость?
— Мы разделили сахар на кучки по пять-шесть кусочков, и моя жена продала его.
— И какова прибыль? — поинтересовался Виктор.
— Восемьдесят монет, — гордо ответил Алассан.
— Бизнесмены, — задумчиво произнес Виктор с непередаваемым оттенком.
Мы с Роже хохотали до слез: восемьдесят монет — это как раз цена одной пачки сахара.
— Послушай, Алассан!.. Ой, не могу, ха-ха… так вы теперь без сахара, но с монетами, так, что ли?
— И без монет, — пожал он сокрушенно плечами. — Я отобрал у нее и вечером проиграл в карты.
— Во, человек! — веско подытожил Виктор. — Карточный долг — святое дело.
— А как жена на это посмотрела? — спросил Роже.
— Немножко побила меня ночью.
— Ну а ты что?
— И я немножко побил ее…
— А потом?
— А потом мы помирились… я думаю, скоро у нас будет еще ребенок… я хотел бы девочку.
— Зачем тебе еще одна, у тебя их уже четыре, и только один парень.
— Мальчик у меня наследник, а девочки вырастут и принесут в дом деньги.
— Это у вас жену покупают, что ли? Нечто вроде калыма? Но ведь ты не мусульманин, да и не все население здесь арабской веры.
— В Африке всегда платили за жену, хозяин.
— А чем?
— Сейчас просто деньгами. Раньше приводили скот, оружие, редкие украшения. Теперь самый ценный выкуп — холодильник.
— Почему?
— Можно делать бизнес: покупаешь пиво и кока-колу ящиками у фирмы и продаешь по бутылке из холодильника. Жарко — люди хотят пить.
— Бизнесмены, — опять сказал Виктор. — И какая сейчас обычная цена за жену?
— Если без детей, двадцать тысяч.
— А с детьми?
— Чем больше детей у нее, тем дешевле.
— Это несправедливо, — изрек Роже, — раз она не бесплодная, цена должна быть выше.
— Но выращивать детей тоже недешево, — возразил я.
— В общем, каждый из нас в месяц может купить себе пять бездетных жен, — безошибочно подсчитал Виктор.
ГЛАВА 6
Сегодня какой-то религиозный праздник, занятий нет, и я спал подольше. Проснулся от визга и урчания Бубу на террасе и от робкого призыва «профессор! профессор!» (забавно, когда тебя в двадцать пять лет зовут профессором, но так здесь принято). Сонный, на ощупь открыл дверь, и — шлеп! — кто-то приклеился к левой икре. Это, конечно, Люлю, но я никак не могу привыкнуть и каждый раз от неожиданности подпрыгиваю. Люлю — месячного возраста детеныш черной макаки, крохотное ласковое существо с прямо-таки человеческими ладошками и пальчиками, большими тонкими прозрачными бесшерстными ушами и огромными умными печальными глазами на детской мордочке. Накрепко прижавшись к ноге, он тихонько постанывал, прося ласки. Наклонившись, я почесал ему за ушами и под подбородком, он сразу замолк, закрыл глаза и потерся щекой о мою кожу. Теперь буду ходить по террасе, сидеть в кресле, заниматься домашними делами, а он так и провисит на моей ноге. И как эти маленькие мягкие лапки могут крепко и долго держать его в такой позе!
Я много наблюдал в джунглях передвижение обезьяньих стай по деревьям. От рождения до самостоятельного возраста все детеныши на ходу висят спиной вниз под животами мамаш, вцепившись в их шкуры. Иногда самкам приходится перепрыгивать со своим живым грузом с ветки на ветку соседних деревьев на расстояние доброго десятка метров, делая это на пределе сил, но ни одна никогда не промахивалась, и ни один детеныш ни разу не оторвался от родительского брюха.
С висящим на ноге Люлю я подошел к нашей калитке на террасе. В калитке сидел Бубу, угрюмо скаля зубы, за калиткой скромно переминался с ноги на ногу Моди. Я купил Бубу за бесценок в одной деревне, где мы обратили внимание на ватагу ребятишек, прыгавших вокруг большой сейбы, визжавших и хохотавших от возбуждения, размахивающих палками. Я вышел из машины и, приблизившись к дереву, увидел большую, ростом с хорошего пойнтера, рыжую мартышку-самца, привязанную к стволу короткой толстой веревкой, из последних сил пытавшуюся отбить руками многочисленные больно бьющие палки и укусить недосягаемых безжалостных мучителей. «Вы что делаете, дурачье?» — прикрикнул я по-русски на детвору, и они сразу же разбежались с криками «тубабу, тубабу!», что на местном наречии означает «белый». Тут же нашелся и владелец обезьяны, который был рад от нее избавиться. «Осторожно, тубабу, — сказал он, — это совсем дикий, очень больно кусается». — «Сейчас посмотрим, — ответил я, — пойдем, Бубу!»— и, присев на корточки, протянул к нему руки (кличку выдумал на ходу). Он чрезвычайно цепко ухватился за мою кисть и не отпускал ее, пока я отвязывал веревку, а потом пошел со мной к машине, как ребенок, «за ручку». В салоне он сел рядом со мной между передними сиденьями, косясь недоверчиво на Роже и Виктора. Гладить себя им он не позволил и в дальнейшем только мирился с их присутствием в доме, хотя и привык вскоре по утрам здороваться с ними за руку. Я привязал его у калитки, и с этого момента у нас появился сторож. Местные жители очень боялись его, потому что кусал он больно, без предупреждения и без звука.