Веселье царило за нашим столом, когда я встала и пошла в другой зал, в буфет - купить что-нибудь вкусное Люсеньке. Я знала, помнила, что ей нельзя, но она так любила пирожки и пирожные, что я, поколебавшись, решила: немножко все-таки можно. Я сразу его увидела, и у меня мгновенно вспотели ладони и стали ватными ноги.
Вадим сидел ко мне спиной, а напротив сидела девушка, ровесница Люси. Я прислонилась к стене и стала ее рассматривать. Надеюсь, лицо мое оставалось бесстрастным, потому что его как-то стянуло, да к тому же девушка, ровесница Люси, не знала меня. Я смотрела, смотрела и не могла оторвать от нее взгляда.
Шаловливая взлохмаченная головка - представляю, сколько стоит такая вот небрежная стрижка! - черная кофточка, даже, пожалуй, майка, обтягивает высокую грудь, лицо раскрашено вызывающе ярко, а все равно юное и прелестное. Вот она потянулась к Вадиму, и он, приподнявшись, щелкнул дорогой зажигалкой, давая ей прикурить, вот подвинула кресло, села бочком, и я увидела стройные худощавые ноги в узорчатых чулках и кожаную мини-юбку. Нет, я не могла оторвать от нее взгляда, была не в состоянии двинуться - ни пройти мимо них к стойке, ни вернуться к своим, в ресторан.
Боже, какая боль! Неужели эта боль и есть ревность? Но я же ревновала Вадима к жене - не спала, плакала, приставала с расспросами, только это было совсем не то! Может, потому, что жену никогда я не видела? Я смотрела не мигая на девушку, глаза мои резал электрический свет. Значит, жертва моя напрасна? Муки совести - зря? Все равно он убегает от сына, и можно ли осуждать: ведь возвращается, не бросает, жалеет, но ему нужен отдых, он же мне объяснял! Осуждать нельзя, ненавидеть можно.
Я ненавидела эту прямую спину, руку, лежавшую на столе, эту подлую седую голову, которую летом еще прижимала к сердцу. Вадим, должно быть, почувствовал мой ненавидящий взгляд - оглянулся, как-то странно дернулся, и я вжалась в стену, готовая исчезнуть, пропасть. И тут она, моя молодая соперница, протянула через стол тонкую руку в браслетах и медленно, томно коснулась пальцами его щеки, а потом, играясь, взяла Вадима за подбородок и повернула его лицо к себе, законно требуя внимания.
Я отлепилась наконец от стены и вернулась в ресторан, к нашим.
- Что с тобой? - сжала мне руку Валечка. - У тебя такое лицо...
- Какое?
- Измученное... Ты куда ходила, звонить? Что-нибудь с Люсей?
- Нет. Потом расскажу.
***
"Позвони, позвони, позвони..." Я лежала в постели, телефон стоял рядом, на тумбочке, и я заклинала, молила: "Позвони мне, скажи что-нибудь, объясни..."
И Вадим позвонил: слишком хорошо меня знал, вообще знал женщин.
- Ты сама во всем виновата, - сразу сказал он, потому что лучшая защита - нападение.
- Да.
- Это ты меня бросила.
- Конечно.
- Я люблю тебя, слышишь? Не переставал любить! Но не могу же я...
- Не надо, не говори ничего.
Я все видела тонкую руку в браслетах - сверху вниз, снисходительно по щеке.
- Не думай ни о чем. - Он жалел меня, сострадал мне! - Это просто новая лаборантка. Хочешь, увидимся завтра?
Хочу ли я? Мне, отставной, вот уж действительно старой любовнице, делают одолжение?
- Спасибо большое, но мне сейчас некогда.
Я замолчала.
- Ты не хочешь со мной разговаривать? - довольно весело поинтересовался он, с любопытством во всяком случае.
- Не хочу.
- Можно тебе звонить?
- Не надо.
Показалось мне или нет, что он с облегчением повесил трубку?
Недели две я отчаянно, безнадежно, униженно ждала звонка и все видела, видела эту руку в браслетах - как гладила она по щеке моего Вадима. Ревность оказалась настолько сильнее, безысходное любви, что казалось, мне ее не перенести.
- Ну, рассказывай, что с тобой? - спросила наконец Валя.
А что я могла рассказать? Вроде нечего. Но я умудрилась растянуть эту сцену на полчаса: его спина, ее чулки, и как она наклонилась, и как он чиркнул предупредительно зажигалкой.
- Да, ужасно, - сразу все поняла Валя. - Но ведь ты сама его бросила?
- Думаешь, от этого легче?
- Все-таки легче, - тряхнула кудряшками Валечка. - Хотя, с другой стороны, самой отдать мужика, да еще в нашем возрасте...
- Я отдала его больному сыну...
Горючие слезы вырвались из меня, хлынули по щекам, лицо стало мокрым мгновенно.
- Вот уж тебя не спросили, куда ему деться, - проворчала Валечка. - Не реви, слышишь? Кому говорю, не реви. Он несчастный человек, Таня, лучше пожалей его. Да ты его уже и не любишь.
- Люблю, - как маленькая заупрямилась я.
- Врешь, - отрезала неумолимая Валечка, - не любишь! Никакая это уже не любовь. Нормальная бабья ревность.
- Ревности без любви не бывает, - всхлипнула я.
- Еще как бывает!
- Это последнее, Валя.
- Как сказать...
- Какая же я дура!
- Не горюй, - обняла меня Валечка. - Никогда не знаешь, что ждет за поворотом.
- Как она смела - гладить его по щеке? При всех, при мне! И какие там повороты? Мне уже сорок пять, я вот-вот стану бабушкой!
***
Разве могла я представить тогда, какая огромная любовь у меня впереди... Ведь сердце страдает и любит до самой смерти. Но тем и прекрасна, тем и трагична любовь, что всегда нам кажется: та, которая сейчас, - последняя.
Москва. 1994 год