Сидел Парамон под кустом, боялся вылезать и что-то жалобно бормотал...
Тут его кузнец и нашел.
— Ты с кем разговариваешь? — заглянул он под куст.
Пришлось всё кузнецу рассказать.
— Да, — засмеялся старик, .— дружно они налетели на сову, за все обиды наказать хотели, что от неё натерпелись. Недаром говорят: дружно — не грузно, а один и у каши пропадет! Ты не обижаешься, что я смеюсь? — спросил кузнец.
Парамон ему руку протянул:
— А чего обижаться? Спасибо, что нашел!
И они в знак дружбы крепко пожали друг другу руки.
— Пошли, — сказал старик.— Я тебе дом нашел!
И тут он увидел, что Парамон весь вымок, озяб, и очень устал, и птицы его потрепали. Сердце старика нежностью умылось, он расстегнул ворот рубашки, подхватил Парамона на руки и осторожно сунул его за пазуху, где было тепло, как на печке.
— Отдыхай, грейся, — сказал и посоветовал, — устраивайся поудобнее.
Старик к дому пошел, ритм его шагов убаюкал Парамона, и он, согревшись, уснул.
Одуванчики
Проснулся Парамон от громкой брани, одним глазом он приник к петле на вороте рубашки, как в щелочку заглянул: бранила кузнеца незнакомая старуха, очевидно, это была баба Кланя. Она бранилась, а старик её ещё и подзадоривал: ”Давай, давай! Режь твою правду-матку!”
Мало что понял Парамон из этой брани. Понял только, что обижала она старика разными словами, да ещё понял, что требовала все одуванчики во дворе кузнеца выполоть, а то они, как враги, с его двора к ней на грядки, как разведчики, по-пластунски ползли и ползли.
— Да ты посмотри, как у меня здесь красиво, — растолковывал ей кузнец. — А потом... Первейший закон жизни — беречь и лелеять каждую былинку, в каждой травке весь Космос видеть!...
— Ты что, издеваешься? Сорняки бережешь?! Или в самом деле дурачина? — закричала баба Кланя. — Лодырь! Художник от слова “худо”!
Парамон решил, что пришла пора вступиться за деда. Он высунулся из-за ворота рубахи, сердито взглянул на злую бабу Кланю и сказал:
— Сама дурачина! — и погрозил ей кулачком.
Баба Кланя замерла, потом взвизгнула и побежала прочь, крестясь на ходу.
— Не хулигань! — сказал строго старик-кузнец.
— Больше не буду, — слукавил Парамон и спросил: — А мы уже пришли? А где мой дом?
— Сначала пообедаем...
Прыг! Прыг! Прыг! Отдохнувший за пазухой Парамон легко преодолел три ступеньки крыльца и вкатился на колесе в дом, закружился на своём колесе по полу, да быстро-быстро, как юла.
— Вот как ты умеешь! — кузнец руками всплеснул.
— Сам не знал! Я только что научился!
Баба Дуня вошла, парное молоко принесла, спросила:
— А чем вы бабу Кланю так напугали? Она даже заикаться стала!
— Мы ничего!.. — вместе отозвались кузнец и Парамон.
Баба Дуня птичьего языка не понимала, зато кузнеца, что бы он ни говорил, как бы не отнекивался, насквозь видела:
— Так я тебе и поверила! Признавайся сей же час!
— Она Парамона испугалась, — объяснил старик. — Она меня за одуванчики в моем дворе ругала, а Парамон вступился в защиту...
— Ой, плохо! Как бы не напустила она на Парамошу своего разбойника-кота! Остерегайся, Парамоша, остерегайся милый, — запричитала баба Дуня.
Тут-то Парамон и понял, кто его в колодец загнал: кот-разбойник!
А старик-кузнец достал из сундучка завёрнутую в чистое полотенце толстую книгу:
— Этот “Травник” мне от бабушки моей, Анисьи Егоровны, достался... Вот послушайте, как тут про одуванчик нежно пишется...
Парамон вскочил на стол, подвинулся поближе, увидел: на большом листе — нарисован одуванчик, и был он, как живой...
А на другой странице рассыпаны какие-то черненькие значки. Как ровненько бегут они друг за другом. Зачем? Что они значат?
Рисунок — это понятно: напоминанье о цветке... Зимой, например — кругом снег, а тут, как живой, цветет золотой одуванчик...
И Парамон понял, почему старик так хотел нарисовать тот прекрасный цветок: на мохнатом светло-зеленом стебле — лиловая голова... Чтоб зимой смотреть!
— Слушайте, — сказал старик, — слушайте, как описывает одуванчик старая книга: “... листья его расстилаются по земле, кругом листиков рубежки, и из него на середине стволик, тощий, прекрасен, а цвет у него желт, а как отцветёт, то пух станет шапочкою, а как пух сойдет со стволиков, то станут плешки, а в корне, на листьях и в стволике, как сорвёшь, в них беленько... ” — даже голос у старика прервался: — Как ласково написано, с какой любовью, мы уже так ни про птицу, ни про травинку не скажем... Великая любовь и великое простодушие!