Выдумка, которой никогда не могло быть.
В ней все неправильно: там сутулый воин стоит напротив яростной молнии, там на воине нет шлема, и ветер треплет жесткие пряди, и смутно проступают по правую руку очертания громадного черного пса, приготовившегося сшибаться… с кем? зачем?
Единственное, что есть правильное и знакомое в этом глупом видении – это лицо одного из противников: светлое, дышащее величием, с искрящимися гневом глазами… Знакомое.
Себя во втором лице я не могу узнать, сколько ни пытаюсь.
Ну вот, ты смеешься, Мнемозина. Да что там, даже воды Амсанкта булькнули вязким смешком изнутри: такого не может быть!
Я знаю, что этого не может быть.
И знаю, в какое из видений хочу верить.
Квадрига фыркала, крутилась и пыталась запугать живность на сотню стадий вокруг. Топотом, ржанием, клацаньем зубов – в ход пошло все.
Кустарник был растерзан и сжеван, колесницу вредные жеребцы волокли по кочкам и только по кочкам. Так, чтобы колеса сильнее грохотали.
А живность пугаться не собиралась. Наглые птицы устраивали хоровое пение над головой. Мелькнула пыльная шкурка лисицы, несущей в зубах мышонка. Да что там, пчелы как гудели, так и гудят.
Потому что – под покровительством. Высшим.
Потому как нельзя же настрой ломать.
Потому что тут, в Аркадии, в зеленой дубовой роще лишь в нескольких стадиях от заросшего щетиной камышей Алфея – сейчас будет свершаться таинство.
Прямо вот тут, немного дальше по течению ручья, стремящегося к речке, – и будет. Где-нибудь в местечке потенистее, а то проклятый Гелиос разжарился со своей колесницей не на шутку – Тартар не приведи, жаркие лучи обожгут державную кожу!
Для любовных утех лучше тень. А уж если отец решил овладеть дочкой, а эта дочка еще замужем за его мрачным братцем – тогда вообще…
Впрочем, что я… Зевсу наплевать – за кем замужем. Наплевать, солнце или нет. Хотел бы – прогулялся бы ко мне в подземный мир и потешил похоть прямо там. Заодно бы в гости ко мне наведался, а то давно не виделись.
Я оставил коней, махнул рукой. Сколько шуму ни производи, Громовержец не выскочит. Да и я не уверен, что хочу, чтобы он выскочил.
Я вообще не понимаю, что я тут делаю.
Зачем к Мойрам мотался. Выслушивал чушь про переписанный свиток, раздвоенную нить, про всего себя.
Зачем оставил свой мир, если все равно не собираюсь выступать против брата.
«Тебе не следовало, невидимка…»
Ага-ага, мне не следовало. Суды, дела, а я тут в Аркадии, невидимкой, под солнышком.
По соседству с братом, который собирается соблазнить мою жену. И знаю ведь, что сделает, раз собрался, так чего приперся?!
Не знаю, своими глазами увидеть, наверное.
Так, в сторонке постоять. Чтобы если уж плевок в лицо – то до конца. Если лакать желчь из чаши – то еще и дно вылизать.
Лгун, – шепчут искусанные губы (не мои, конечно). Ученик Аты. Ты знаешь, зачем ты здесь. Знаешь ответ на вопрос. Ты знал его с самого начала.
Верно. Я здесь для того, чего никогда не сделаю – ибо жребий превыше всего.
А потому пройти мне по следам державного брата, взглянуть в лицо Коре – и, невыходя из тени… Владыкой становиться. Благодарить себя, великого, за то, что, подобно настоящему царю, умею отличить важное от неважного.
А вот и оно – неважное, за зелеными холмами притаилось.
Открытая пасть просторного и наполненного светом (ненавистным!) грота, прозрачный ручей шуршит совсем рядом с входом. Песок хранит тяжелый извилистый след – неужто змеей, братик, вспомнил старые времена? Мне говорили, к Деметре ты явился золотым змеем – почему-то посчитав эту форму привлекательной.
Змей-искуситель, что может быть нелепее?
Нет, на этот раз он предпочел густую рубиновую окраску. И кожа его светилась, как спелые зерна граната. Персефона безвольно вытянулась на ворохе трав, откинув голову, прикрыв глаза и прикусив губу – издалека это могло бы сойти за чувственную гримаску, но я-то знал это выражение лица, оно говорило: перетерпеть и забыть…
Крупная морда с золотыми бусинками глаз покачивалась у ее лица, кольца любовно обвивали тело, слегка пульсировали, сжимались в предвкушении того, что будет…
Будет. Будет.
Закрыть глаза. Проглотить великую честь, которая посетила мой дом мимоходом. Аид-насильник вполне может быть и Аидом-рогоносцем, тем более – почетно. Если ребенок будет – еще почетнее, от Самого ведь, раз уж я не могу иметь детей.
Хтоний хваткой здравого смысла вцепился в волосы, не хотел сниматься – куда? Ты же Аид-невидимка! Ты же – в тени! Что на ней – свет клином сошелся?!
Да. Те крупицы света, которые каким-то невероятным образом попали в мою жизнь через своды моего мира – сошлись на ней. Пришлись на нее.
Будет. Будет ли, Громовержец?!
Я сдернул хтоний, оцарапав щеку.
Я вышел из тени.
– Радуйся, брат.
Муж вернулся после долгой отлучки. Отражением той сценки с Минтой, когда после долгой отлучки вернулась жена. Наверное, это будет хорошей темой для застольных песен и скабрезных рассказиков, в которых жена будет прятать любовника в пифос, или под ложе, или Тартар знает, куда.
Только вот здесь нет пифоса и ложа, и в светлом гроте некуда прятаться, и я узнал тебя с первого взгляда, младший брат, у меня не было даже тени соблазна – сделать вид, что мою жену посетил кто-то другой.
– Гера не в настроении или нимфы закончились?
Младшие боги шепчутся, что Аид Мрачный редко когда промолвит слово, но уж если промолвит – может им камни расколоть и кожу содрать до костей. Хотя нет, про кожу до костей – это о взгляде.
И точно, моим взглядом можно сейчас свежевать, в нем – отблески Кронова Серпа, который когда-то сжигал меня изнутри, а каждым словом я хлещу, как кнутом, наотмашь, потому что нельзя иначе.
Не тот собеседник, чтобы иначе.
Персефона смотрела потрясенно, хватая ртом воздух, – страшен? Вздор, она меня каким только не видела, взять хоть утро после брачной ночи…
Хорошо, таким она меня и правда не видела.
Хотя, может быть, она просто слишком верила в мой здравый смысл.
Золотистая дымка пала на алую тварь, рассеялась – и в мой взгляд уперлись две молнии из глаз Громовержца.
– Ты осмелился говорить со мной в таком тоне?
Конечно. Властителя смертных и бессмертных поймал у своей жены незадачливый муж, который должен бы на коленях за такое благо хвалы возносить. Дий-Отец оказался вором, между тем как он может быть только правым – и он принял облик Величия, которое не может быть вором. Чувство собственной униженности – застали как сатира с нимфой в кустах – требовалось растоптать. Попрать его гордостью и оскорбленным тоном. Задавить божественным гневом.
И выместить на мне.
Я сделал несколько шагов назад, позволяя ему выйти из грота, не спуская с него тяжелого взгляда.
– Я мог бы найти для тебя другой тон, Кроноборец, – процедил, – явись ты к другой женщине.
Нахмурилось небо над головой – запузырилось свинцовыми тучами, прикрывшими колесницу Гелиоса. Зря, братец. Так я чувствую себя гораздо лучше, у меня ведь там темно, знаешь?
– Не играй роль Мома-насмешника, Аид, все знают, что ты мало ценишь жену. Ты давно искал предлога, не так ли? Предлога выйти против меня?
Обожгло пощечиной. Изящно, младший. Вот уже я и бунтарь, который жадно ищет причину накинуться на Зевса-Справедливого. Сейчас он помянет мой жребий, и порочный круг замкнется: я окажусь неправым.
– Ты мечтал об этом со дня жребия!
Ему не нужна была молния: он весь пылал праведным негодованием, выжигая глаза своим блеском. Из грота долетел полузадушенный стон Персефоны: она смотрела на нас, кусая пальцы, она слышала последние слова, она знала, что они обозначают: не один на один. Одиннадцать и один. Одиннадцать против одного…
– Кто из нас здесь Мом, Зевс? А ты давно ли мечтал посягнуть на мое ложе?