— Лестница заперта. Если я разобью ключ, она останется запертой.
— Могут быть и другие двери. И почему вы уверены, что ключ разобьется?
Она взглянула вниз, на шумные улицы.
— С такой высоты? А вы сомневаетесь?
— Кто может знать наверняка, что станет с ключом Хилариона?
Больше вслушиваясь в его тон, чем в смысл слов, она ответила почти рассеянно:
— Теперь он мой. И мне он больше не нужен. — Затем смысл сказанного дошел до нее, и она спросила: — Кто вам сказал, что это ключ Хилариона?
Он прикоснулся к ее плечу рукой в перчатке.
— Отойдите от края.
Услышав эти слова, в таком месте, Фэрис резко втянула воздух. Этот голос. Она помнила этот голос. Каждой частичкой своего тела она его узнала.
Она почувствовала, как в ней что-то сдвинулось, и узор стал ясным и четким. Что-то, названия чему она дать не могла, встало на свое место, так быстро и точно, как можно снять колоду карт.
Когда-то, во время своего дежурства, даже в сумраке последних предрассветных часов она ощущала, что с Гринло все в порядке. То же самое она почувствовала и сейчас. Все было хорошо. Чувство облегчения прогнало слова.
Фэрис заставляла себя не отрывать глаз от горизонта. Она не станет смотреть на него, не станет. Ей нет необходимости смотреть. Она чувствует его у себя за спиной. Голос, прикосновение, спокойная уверенность — все это ей хорошо знакомо.
Потом она вспомнила быстрые перемены в Хиларионе, его насмешку. Она закрыла глаза.
При этом, так ясно, словно он стоял рядом с ней, она услышала слова, сказанные им в Париже: «Я не знаю никого и ничего, что могло бы снова зажечь этот свет, если его погасить». А потом услышала слова, которые Хиларион никогда ей не говорил, но голос его невозможно было не узнать: «За эти долгие годы у меня было так мало света, что мне не хочется ни капли потратить зря».
Фэрис поняла. Она могла повернуться и посмотреть или не делать этого, но каким бы его ни воспринимал остальной мир, она увидит его таким, каков он в действительности. Тириан. Она слегка покачнулась.
— Отойди. — Он мягко отодвинул ее от края. Тепло его руки на ее плече растопило то, что замерзло внутри нее, хотя она даже не подозревала о присутствии этого чувства.
У нее кружилась голова, она услышала, что вслух произносит свои мысли.
— «Если бы дело было только в любви, я бы пошел за вами — в рубище, если понадобится, — на край света…» — А затем ее голова закружилась еще сильнее. — «Десять лиг за край белого света, не так уж это далеко».
А после смех почему-то превратился в слезы.
Когда Фэрис опять смогла говорить, она вытерла глаза рукавом. И сказала, почти ровным голосом:
— Я знаю, что ты выглядишь как он. Но никто не бывает таким спокойным, как ты. Как я могла так долго тебя не узнавать?
В тихом голосе послышался гнев.
— Я не просто выгляжу так, как он. Я дышу с присвистом, как он. Я хромаю, как он. Несомненно, все функции те же самые.
Его горечь поразила ее.
— Но ты здесь. Где же он? Он ушел? Или ты там, вместе с ним?
— Он ушел, когда пришел я. Я здесь один. Хиларион это ясно дал понять. И это навсегда. Он это тоже дал понять.
— Хиларион это сделал. Почему?
Ему пришлось прочистить горло прежде, чем он мог ответить.
— Король намеревался убить хранительницу. Хиларион — сам хранитель, был хранителем. Он знает, что это означает, знает то, что ты только начала понимать. Король приказал своим людям стрелять в тебя. Это было достаточно веской причиной для Хилариона.
— А ты?
— Ну, я спас жизнь хранительницы. Ценой моей собственной. Хиларион отмерил наказание и вознаграждение.
— И ты ничего об этом не сказал.
— Что я мог сказать? Я осмелился бы сказать только тебе. Но к тому времени, когда я понял, что произошло, ты уже была окружена людьми.
— Дядюшку Бринкера едва ли можно назвать толпой людей.
— Лорд Бринкер, Джейн и Рид, — возразил он. — Не говоря уже об этом красавчике-лисе, Грэленте. А посол Британии может сама по себе считаться толпой людей.
— Это правда.
— Я ожидал, что ты поймешь, что произошло. Но ты не поняла. Поэтому я гадал, что задумал для нас Хиларион. Возможно, мне полагалось хранить молчание до тех пор, пока ты меня не узнаешь. Мне было очень тяжело скрываться. А если бы мне давали по монете всякий раз, когда я слышал: «Король сам на себя не похож»… — Неудивительно, что у меня волосы стали седыми.
— Какой ты глупый! Почему ты мне не сказал?
— Я собирался. Правда. Потом в зале для приемов ты призналась мне в таких вещах, что у меня дух захватило. Что я мог сделать? Я должен был позволить тебе уйти.