Форман до боли захотел сорвать одежды, которые разделяли их, стремительно ворваться в ее тело и остаться там, скатиться вместе с ней вниз по длинному склону. Но инстинкт предостерег его от этих опасностей. Не спеши, спокойнее, дай ей возможность отступления, — это были ощущения, которых он раньше никогда не знал, не испытывал.
Он целовал и ласкал ее, и каким-то образом ее грудь оказалась открытой угасающему дневному свету. Великолепные, слегка уплощенные, расставленные довольно широко друг от друга холмы, увенчанные темно-розовыми, малинового цвета сосками… Он дотронулся до каждого, потом по очереди поцеловал их. Потом снова вернулся ко рту Грейс, согревая своей рукой одну ее грудь.
— Ты чудесна…
Она пристально посмотрела на него.
— Прошу тебя, не говори того, чего сам не думаешь…
— Ты прекрасна, прекрасна вся… как ты пахнешь, вкус твоей кожи…
Его губы сомкнулись на соске. Грейс вздохнула. Когда он дотронулся до ее обнаженного бедра, Грейс задрожала, напряглась, вдруг стала неподвижной.
Он произнес ее имя и посмотрел в ее глаза. Они были закрыты, а лицо не казалось ни расслабленным, ни напряженным, скорее на нем было выражение остановившегося времени.
— Скажи мне остановиться, — прошептал Форман, — и я сделаю, как ты хочешь.
Ее губы беззвучно зашевелились.
— Ты хочешь этого? Хочешь, чтобы я любил тебя? Грейс?
— Да.
Дрожащими пальцами он раздел ее, потом торопливо сбросил с себя одежду.
Грейс лежала неподвижно, и длинные лучи позднего солнца вспыхивали на ее сильном, хорошо сложенном теле; ее золотые волосы сияли. Ее место было здесь, она принадлежала этому горному уединению, служила совершенным дополнением этому ветру, этим отвесным скалам, этим закаленным деревьям и траве на камнях.
Форман обнял Грейс, прижался к ее груди, глубоко вдыхая богатый, чистый запах этой женщины. Они долго лежали неподвижно.
— Ты не передумал? — спросила она наконец.
— Я хочу, чтобы ты была готова.
— Прошу тебя, — сказала она. — О, пожалуйста, пожалуйста…
Форман закрыл ее губы своими, и Грейс яростно вцепилась в него; жар, исходивший от ее обнаженного живота, снова наполнил кровью его мужское естество… Его движения были осторожны, и он изо всех сил старался контролировать себя, чтобы не причинить ей боли или не испугать.
Это было нелегко. И это, как ни странно, понравилось Форману. Ее плоть уступала неохотно, сопротивляясь его вторжению; что-то по-прежнему сдерживало, ограничивало, не пускало его дальше. Наконец была боль, и ликующий прорыв, и дикий, свободный крик, срывающийся с ее губ. Потом он превратился во что-то темное и тающее и, беспорядочно метаясь, затих в нежных золотых глубинах Грейс Бионди…
Не разговаривая и не прикасаясь друг к другу, они спустились с горы, вошли в деревню, прошли мимо рядов глинобитных хижин, из которых поднимался дымок, — там готовили ужин. Форман хотел взять Грейс за руку, но она отшатнулась от него.
— Народ Чинчауа, — застенчиво объяснила она, — очень целомудренный. На людях мужчины и женщины никогда не касаются друг друга.
— Думаешь, они узнали, что мы там делали..?
Она подняла на него глаза; в них были ирония и отчаяние одновременно.
— Тогда они бы забросали меня камнями как puta[130].
— Ты меня разыгрываешь.
— Не сильно. В самом крайнем случае они бы настояли, чтобы я уехала.
— Примитивные мозги за работой. Очевидно, что здесь, что в Штатах, — никакой разницы.
Прежде чем Грейс смогла ответить, из темноты перед ними возник приземистый коротышка с колесообразными ногами и так быстро заговорил по-испански, что Форман не понял из его речи ни слова. Когда сообщение было передано и получено, толстяк убрался восвояси, покачивая головой и посмеиваясь.
— Это был Рафаэл, — сказала Грейс. — Твоя машина может ехать.
— Внешний вид этого Рафаэла не внушает доверия к его техническим способностям.
— О, — ответила Грейс, и в ее голосе проскользнуло мимолетное превосходство. — Рафаэл сказал, что у тебя просто кончился бензин.
Форман выругался.
— Рафаэл залил тебе в бак достаточно, чтобы доехать до Акапулько.
Форман остановился и взял руку Грейс.
— Давай вернемся вместе.
— В Акапулько? Я не могу. У меня есть работа…