Каким необычным был этот вечер, какие неожиданные повороты событий… Бернард, конечно, частенько устраивает, мягко говоря, странные развлечения. У него просто прирожденный дар собирать вокруг себя людей, озабоченных самыми мрачными и безотрадными сторонами жизни — омерзительными, прямо скажем.
Тот вчерашний вечер — отличный пример. Во время vichyssoise[92] один из гостей, композитор Бродвейских мюзиклов, стал разглагольствовать о том, что он назвал «всемирной революцией молодых, бедных и отверженных». Ну и отвратительным мужиком был этот композиторишко: маленькие блестящие глазки, безвольный подбородок, цветистая, чересчур пышная манера выражаться! Так как, по всеобщему признанию, главный талант этого композитора заключался в умении делать себе рекламу и деньги, Саманта посчитала его революционную позу сплошным лицемерием. Помимо всего прочего, не так уж много людей на этом свете созданы равными — опыт научил ее этому.
Когда подали entrée[93] — превосходно приготовленное мексиканское блюдо из цыпленка, композитор заявил, что все присутствующие, в том числе и Бернард, слишком довольны собой, слишком удовлетворены. Все они, по словам музыканта, не в состоянии понять наступления новой революции, они не смогут понять наступления новой революции, они не смогут понять ее приход даже в тот момент катаклизма, когда campresínos всего мира поставят их к стенке, как это сделали французы со своими аристократами.
Ему ответил американец, звали его Гэвин, смуглый красивый мужчина с выдержанным взглядом и широкими плечами спортсмена. Он заметил, что французские дворяне были гильотинированы (и это знал даже он, грубый бизнесмен-американец), и сказал, что композитор не только был неправ в своих суждениях относительно будущего, но и невежлив, поскольку строит такие мрачные прогнозы на столь замечательном обеде в присутствии столь прекрасных и очаровательных дам.
Саманта слегка зааплодировала и улыбнулась американцу. Он чуть опустил голову в знак признательности — но и все на этом. Любопытство Саманты относительно Гэвина было моментально разожжено до предела.
За десертом, состоявшем из огромных размеров клубники в кларете, композитор предпринял новую атаку, на этот раз по поводу революционной природы искусства. Он утверждал грядущие изменения в живописи, в романах, театре, кинокартинах. Предсказывал появление фильмов об угнетаемых меньшинствах, гомосексуалистах, даже о черных и нищих!
Саманта наконец не выдержала и заговорила, хотя больше, честно говоря, под влиянием бурбона:
— Как тоскливо все это звучит. Что касается меня, я никогда не хожу на фильмы, в которых звезда не носит норковую шубку.
Марселла издала одобрительный возглас:
— Дорогая, как чудесно ты сказала! Какая же ты умница, Саманта!
Ее замечание свершило то, что раньше казалось невозможным: композитор поскучнел, потом окончательно замолчал. Однако этому замечанию не удалось выполнить более важную задачу — привлечь к Саманте внимание мистера Гэвина. Когда ужин был закончен, тот уединился с Бернардом в кабинете и не показывался оттуда до самого своего ухода.
«Слишком плохо, — подумала она тогда. — Он не так интересен, как показался с самого начала, — это очевидно. Обычное дело со многими мужчинами. А особенно часто тупицами оказывались бизнесмены — почему-то в большинстве американские бизнесмены, самозабвенно преданные искусству добывания больших денег. И это тогда, когда все знают, что главное веселье состоит в том, чтобы культурно их тратить.»
Негромкий звонок таймера оборвал ее мысли, Саманта выбралась из сауны и скользнула в желтый халат. Спустившись вниз, она прошла через гостиную, на ходу кликнула служанку и направилась к своему Римскому бассейну. Кинув халат в кресло, Саманта мельком взглянула на клубы пара, поднимающиеся от подогретой воды и тускло освещаемые утренним солнцем, и погрузилась в бассейн. Она успела сделать уже четыре круга, когда у бортика появилась Трини с кофе, ломтиками папайи и со свежей «Ньюс».
Саманта прочитала сводку погоды. Сорок восемь градусов в Париже, пятьдесят один в Лондоне, и всего на три градуса теплее в Риме. Снежный буран закрыл все аэропорты на северо-востоке Соединенных Штатов, а Нью-Йорк был погребен под восемью дюймами снега, и температура там была только тринадцать градусов выше нуля[94]. Саманта дала газете соскользнуть на землю и, подняв лицо к солнцу, закрыла глаза. Все эти морозные вести делали пребывание в Акапулько намного приятнее.
92
Vichyssoise — молочный суп из картофеля и лука-порея, обычно подаваемый охлажденным и часто приправленный рубленым чесноком
94
По Фаренгейту. Таким образом, по Цельсию было: в Париже — плюс девять; в Лондоне — плюс десять; в Риме — плюс двенадцать; в Нью-Йорке — минус десять (примерно).