АНДРЕЙ БОРОДИН
ИНОЕ НЕБО
Наверное, ты, безликий и неведомый читатель моей хроники, полагаешь, что все те неведомые ужасы, жуткие химеры, что будоражат наше сознание от зари существования смертного рода, посещают нас лишь во мраке ночном, когда небеса дышат нездешней тьмой, и первобытные страхи покидают свои пещеры, прогрызенные в самых потаённых уголках нашего естества. Порою так и случается. Возможно, ты и вовсе, в точности как и абсолютное большинство людей, склонен полагать, что всё то, что не поддаётся обыденной логике — не более чем игра воображения, возбуждённого тишиной и темнотой, да к тому же ещё и подстёгнутого глупыми суевериями. Что ж, твоё право думать, что угодно, и иметь свою единственно верную точку зрения я отнимать не собираюсь. Просто прочти то, что я оставил для тебя — соприкоснувшись, возможно, с теми областями мироздания, что пересекают нашу реальность под великим множеством углов, и которые не дано познать смертным. Не исключено, что мне придётся расплачиваться за своё невольное познание; но во мне ещё теплится надежда, что всё получится, и я избегну того, что уготовано нашему миру. И я уповаю на то, что ты, прочитав эти строки, успеешь что-нибудь предпринять до того, как станет слишком поздно…
Все самые кошмарные бездны вселенского ужаса отверзают свои клоаки в сумерках умирающего или рождающегося дня. Всё воистину не поддающееся лезвию нашего разума заявляет о своём существовании, когда солнце уже отошло, но его последние отблески озаряют притихшие пространства — или же когда оно уже готово воскреснуть, пройдя свой путь по землям тьмы и небытия, но вселенский мрак ещё удерживает свои позиции вокруг. Оно сильнее всего именно в эти два промежутка времени, и нет того, что помешало бы ему в его власти. Подобно нефтяному пятну, гигантскому разлагающемуся спруту, оно растекается по земле, выползая из космических недр и закоулков нашего подсознания. Ему дана власть на время ночи, но и при свете дня не стоит списывать его со счётов.
Страшно жить на земле. Страшно быть смертным человеком. Особенно полагающим, что отрицание чего-либо предотвратит фатумное воздействие, которое может оказать на него предмет отрицания.
Стоял конец ноября. Мир пребывал в беспросветном унынии от своего состояния — деревья напоминали обугленные скелеты, снег едва лёг, а поверхность земли представляла собой замёрзшую грязь и голый лёд. Немудрено, что во мне, творческой натуре, всё это вызывало лишь апатию и полное отсутствие вдохновения. Я был писателем, и от количества и качества моих произведений, что я рассылал в местные литературные журналы, зависел мой достаток. Оттого в эти дни полнейшей безысходности я безвылазно сидел в своей однокомнатной квартире в новостройке, где жил совершенно один, курил, спал, а всё остальное время проводил над книгами своих любимых авторов: По, Гумилёва, Лотреамона и многих других, стараясь почерпнуть в них хотя бы горсть вдохновения.
Третий день мне приходилось держаться на скудной невкусной пище, поэтому я усиленно налегал на сигареты и чтение, поскольку они притупляли чувство голода. В тот вечер я в который раз перечитывал собрание стихов По. «Ленор», «Улялюм», «Аннабель-Ли», многие другие — и, конечно же, мой любимый «Ворон», которого я считал едва ли не лучшим произведением поэта. Время было около восьми часов вечера, солнце уже зашло, и я, при свете свечного огарка — электричество отключили за неуплату пару недель назад — сидел за своим рабочим столом у окна, планируя прочитать ещё несколько стихов, покурить и лечь спать.
Пейзаж за моим окном представлял собой квинтэссенцию тоски поздней осени — сумеречное небо, затянутое облаками причудливой цветовой смеси с тускло мерцающими каплями крови погибшего солнца; пустынный дворик со сломанными лавочками и проржавевшими качелями; расстилавшееся за узкой проезжей частью небольшое поле, укрытое грязно-белым снегом и украшенное редкими штрихами засохшей полыни; кленовая роща за полем, издали в сумерках казавшаяся ощерившимся зверем. И, конечно же, огромный тополь, росший прямо за моим окном, в тёплое время года радовавший меня своим шелестом и зелёной тенью, а теперь лишь усугублявший мою угнетённость.
Порою, отрывая взгляд от книги, я бросал взгляд на этот пейзаж, достойный пера таких певцов декаданса, как Кларк Эштон Смит и Джордж Стерлинг, обводил глазами этот кусок обетованного мира, а затем возвращался к страницам тома, стараясь найти на них нечто, способное дать мне творческий подъём и позволить написать хоть что-нибудь, что я смогу отослать в мало бюджетный журнальчик, получив хоть какую-то прибыль.