Страшное потусторонне существо крепче сжало мою руку.
— Теперь и тебе предстоит выбор — знать это всё, или забыться в раю, — а я тебя покидаю… — произнёс демонический По и исчез. Демон обезличился, точнее — в нём проявились тысячи других обезображенных потусторонним ужасом ликов неизвестных мне или неузнанных мной людей, если это были когда-то люди. То, что предстало передо мной и держит меня за руку — теперь это был Легион.
Я все смотрел и ужасался, и страдал от невыносимой боли и унижений, если взгляд мой чересчур задерживался на чём-то одном, а голос — невероятный, сотканный из тысяч голосов — снова воззвал ко мне: «Это ли… о! Это ли не печальное зрелище?» — но прежде чем я нашёлся с ответом, многолико-безликое существо отпустило мою руку, фосфорические светильники погасли, и все могилы были разом завалены, а из них неслись вопли отчаяния, сливаясь в единое стенание, в котором снова отдалось эхом: «Это ли… о боже! Это ли не самое печальное из зрелищ?»
Дольше я потел один и был многими.
Я проговариваю всё, что со этой происходит, что я могу видеть его глазами, если конечно он это наблюдает с помощью глаз.
Отныне происходит всё, что я проговариваю.
. . . . .
[4] В музее человеческой истории — в аду, — перед очередным экспонатом стоит человек. Он смог изобрести машину времени и поэтому он пробил себе пропуск во все залы и может любоваться на все артефакты, на все панорамы, легко преодолевая границы определённые корпорацией БОГОДАТА. (Или так только послышалось, а было — «благодати»?)
Они, эксплуататоры и насильники, могут устанавливать эти границы, потому что владеют загадочной наукой — хронологией. Но человек тоже познал эту науку — у него было откровение.
Теперь человек стоит посреди бесконечных переходов из зала в зал и не знает, куда идти, что он здесь ищет, что с этим всем делать, со всеми этими возможностями и знанием. Вот, он стоит перед образом Гитлера, и думает; «Может разбить его? Спасти несколько миллионов жизней? А стоит ли? Много ли от этого изменится? Для миллионов жизней, то есть, — не тех, так других? К чему это может привести? — в любом случае, к смертям». Всё оказалось бренным, не таким уж и важным.
Самое главное, что человек получил пропуск не только в прошлое, но и в будущее. Теперь он знает наверняка, чем всё закончится — всё закончится на нём, и именно потому, что человек попал в этот музей и преодолел хронологические границы.
. . . . .
[5] Вот, оказывается, что значит «исполнится благодати»! Вкусить богодатной мудрости!
Мало же в этом толку. Знание будущего лишь усугубляет последствия. Нельзя сопротивляться великому магниту.
Но лучше — видеть, даже если это бесполезно.
. . . . .
[6] Они любят цитировать отступника Николая Фёдорова, сказал священник, не обращай внимания. Преступника Николая Фёдорова, не обращай внимания. Глупого святого.
«И чем мы, носящие образ Бога, у Которого нет мёртвых, чем мы можем уподобиться Ему, имея пред собою могилы? Если религия есть культ мёртвых, то это не значит почитание смерти, напротив, это значит объединение живущих в труде познавания слепой силы, носящей в себе голод, язвы и смерть, в труде обращения ее в живоносную.
Земля — кладбище, и, как имеющая историю, она заключает в себе большее содержание, чем все миры, такой истории не имеющие. До сих пор сознание, разум, нравственность были локализированы на земной планете; через воскрешение же всех живших на земле поколений сознание будет распространяться на все миры вселенной. Воскрешение есть превращение вселенной из хаоса, к которому она идёт, в космос, т. е. в благолепие нетления и неразрушимости.
Если мир не есть произведение слепого случая, то между множеством умерших поколений и множественностью миров дано возможное целесообразное отношение, дабы из одного праха земного, от единой крови произвести всех обитателей всех миров. Но если бы даже мир и был произведением случая, то разумное и чувствующее существо не могло бы не воспользоваться множественностью сил для оживления стольких лишившихся жизни поколений.