В моих воспоминаниях я не могу найти каких-либо других звуков, кроме его визгливого голоса. Наверняка зрители в зале хлопали или даже смеялись — конечно, смеялись! — надо мной. Может быть, играла музыка, пока я заставлял себя пробираться к сцене. Нет, ничего такого не помню, только его слова:
— А теперь мы с моим юным помощником… Как вас зовут, молодой человек?.. Ага, мы с Илюшей продемонстрируем достопочтенной публике чудеса эквилибристики!
Клоун воззрился на меня сверху вниз, всё продолжая щериться своей мерзкой улыбкой. Возможно, его грим был неудачно наложен, но каждая деталь лица будто скрывала самые отвратительные пакости, которые клоун приготовил для каждого ребёнка на свете. Его глаза казались двумя маленькими хитрыми бусинками, утопавшими в темно-синих пятнах грима. Их лисий взгляд пронизывал насквозь. Неконтролируемая дрожь била меня.
Сначала он достал металлический цилиндр, положил его на сцену и демонстративно покатал туда-сюда. Затем, покопавшись внутри своего костюма, извлёк деревянную доску, которую водрузил на цилиндр.
— А теперь, Илюша, мы покажем нашим зрителям опасный номер! — визгливо и торжественно объявил он.
Его руки потянулись ко мне, и я едва не упал в обморок, только представив, как эти лапы хватают меня, поднимают в воздух и тащат, тащат, тащат… Я хотел убежать, но он поймал меня и, смеясь, водрузил на дощечку, так ненадёжно стоявшую на цилиндре. Мои ноги дрожали, и я готов был упасть — хотел упасть, — но он мне не давал.
— Стой смирно, Илюша, смотри, как замечательно у тебя получается! А что если мы добавим ещё цилиндр и дощечку? Что скажете, друзья, — обратился клоун к публике, — справится ли наш юный герой с этим смертельным для жизни трюком?
Громогласное и полное восторгов «Да!» обдало меня жаркой волной, едва не сбрасывая с непрестанно двигающейся под моими ногами опоры. Клоун достал ещё цилиндр и дощечку и невероятным, немыслимым ловким движением подставил их под меня. Этого просто не могло быть, это не укладывалось в голове — как он это сделал? — но я стоял уже на двух цилиндрах. С высоты сцены, кренясь и болтаясь из стороны в сторону и каким-то чудом не падая вниз, я возвышался над зрителями. Они превратились в безликую массу, что аплодировала, скандировала и колыхалась. Свет перед моими глазами тускнел, и я почти перестал что-либо соображать. Они кричали:
— Вверх! Вверх!
И проклятый клоун всё так же ловко продолжал подставлять всё новые и новые геометрические тела под мою опору. Я боялся смотреть вниз, но конструкция подо мной так сильно раскачивалась, что иной раз мой взгляд падал на клоуна, и я видел, как он добавляет всё новые и новые кубы, шары, цилиндры, пирамиды, доски… Я устремлялся всё выше и выше, и над моей головой образовалась сверхъестественная тьма, а внизу люди, — все, кто был в зале, — и даже сцена скрылись из виду в непроницаемой блеклости, будто съеденные заживо туманом. Далеко вниз уходила трясущейся неустойчивой башней конструкция из бесчисленного множества элементов. Я поднял взгляд и увидел над собой невозможную бездну, раскинувшую хищные объятия. Откуда она взялась? Что со мной происходило? Почему никто не кричал в ужасе от жуткой неправильности происходящего на сцене? Что-то было в бездне, что-то, чего я не должен был касаться, чего я хотел избежать любым способом, потому что глубоко внутри неё, я чувствовал, таилась неслыханная и пугающая опасность. Страх стиснул моё горло и подавил крик, что готов был разорвать мою грудь. После я помню только долгое мучительное падение, моё тело стремилось вниз, а рядом медленно, как хлопья снега в морозную зиму, падали металлические кубы, шары, цилиндры, пирамиды…
Эти болезненные образы преследуют меня всю жизнь. Более того, они стали неотъемлемой ее частью, они глубокими шрамами ушли внутрь меня. Их влияние на моё мироощущение бесспорно. И кто бы что ни говорил о том, что воспоминания мои нереальны — даже я сам понимаю их чудовищную невозможность, — тем не менее, других у меня нет.
Можно ли утверждать твёрдо, что законы физики, законы бытия и любые другие, которые вывело человечество, непреложны постоянно? Много ли мы знаем о времени, чтобы утверждать, что двадцать лет назад, десять, год или попросту секунду назад действовали те же правила, что и в настоящий конкретный миг? Или, что ещё больше меня пугает, неужели мы можем быть абсолютно уверены, что прошлое во времени — это некая константа, которую никто не может изменить? Может быть, я помнил что-то иное — нормальную жизнь, нормальное детство обычного ребёнка. Но теперь мне доступны только воспоминания, в которых клоун строит подо мной зыбкую башню из кубов, шаров, цилиндров и пирамид, а я поднимаюсь всё выше и выше — вверх, — пока не падаю в ужасе и смятении.