Он за валуном, прямо между этими двумя и низким солнцем, так и стоит нападать на врага в эту пору дня, с солнечной стороны: пока он щурится, у тебя будет время для одного удара, зато тебе косые лучи сразу высветят зазор между пластинами римского доспеха. Но сейчас по ту сторону тени — не римляне, а его собственные бойцы, которым предстоит победить римлян, и они знают это. Один седовласый, познавший жизнь, рассудительный и спокойный воин, другой молодой и горячий, но уже со шрамом на лице, такой нам годится — молодая дурная удаль становится воинской доблестью лишь после первой или второй крови, это Шимон знает по опыту. Словом, идеальные они напарники друг для друга.
Они мечтают, как и сам Шимон, о дне, когда Иерусалим, наконец, будет свободен. Но говорят об этом по-разному. В речах пожилого — уютный дом, своя смоковница у ограды, возня внуков во дворе, пять-шесть рабов-язычников, чтобы спокойно встретить старость. А у молодого другое на уме: столбы, столбы по всей дороге от Иерусалима до Иерихона, и на каждом — по язычнику. А еще хорошо бы на столбы и тех, кто принял языческую власть, кто подчинился Риму, кто не вышел на борьбу. Вот будет красота!
Не дикой горной кошкой бросается Шимон на них, отметки на горле поставить — выходит простым человеком, немного усталым и разочарованным.
— Что же вы? Для чего же всё? Бога прославить — или себя потешить? Чего ищете — мести врагам, удобства себе, сладкой жизни, мягкого ложа? Мало вам этого было там? — машет он рукой в ту сторону, где за камнями и долинами стоит римский гарнизон. — Сюда зачем пришли?
Вскочили, стоят — пристыженные, молчаливые. А что в этих головах, что там варится, в этих горшках из глины земной?
— Как послужить? — исподлобья глядит хмурый молодой, он погорячее, ему не терпится, — Явить всему миру Его славу и силу, разве нет?
— Она разве в столбах с распятыми? В насилии? Или, скажи еще, — повернулся Шимон к той башке, что уставилась на него лысиной, не поднимая глаз, — в смоквах и женах? Не-ет… Все это хорошо, но не в этом главное.
Он обвел рукой палевые горы, глубокое предвечернее небо:
— Как прекрасен этот мир, сотворенный Господом, как совершенно всякое Его творение, на всякий день и на всякий час исполняет оно волю Творца! И только человек — он обвел рукой их троих, стоявших перед лицом неба и земли, — только человек нарушает его волю. Сегодня суббота. Что было в седьмой день творения, помните ли?
Из-под недрогнувшей лысины прозвучало заученное:
— «И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех дел Своих».
И из-под пламенеющих угольков юных глаз, ему в ответ:
— «И благословил Бог седьмой день, и освятил его».
— Какой же еврей не помнит этих слов! — усмехнулся Шимон, — и мы думаем, что это про субботу. Что не должно в субботу работать, торговать, воевать или путешествовать, а некоторые из этих умников-фарисеев добавляют кучу своих мелочных запретов, лучше бы запретили себе жадничать и блудить. Нет, не в том суть. Бог почил, и в субботу остались непраздными только руки человека. Наши руки. Мы призваны исправлять и совершенствовать этот мир, а он лежит во зле. Мы призваны в субботу исцелять и защищать, призваны подражать Ему в этом. Быть Его руками.
— И вот, — голос Шимона ширился, рос, обнимал и камни, и облака, — грядет Великая Суббота, великое исцеление мира, и начаться ему должно от Иерусалима. При Маккавеях попытались его начать наши праотцы, но не смогли, осуетились, сами уподобились грекам, которых победили, — и дело их зачахло. Не так будет у нас. Не спрашивайте меня, можно ли в субботу то или это — взыскуйте Отца, воссияйте, как звезда от Иакова, изгоните страх и Дух сам внушит вам, что делать и говорить. Забудьте про смоковницы и трупы врагов, весь этот мир предназначен для нас! Будущее — за нами!
— Здорово ты сказал, — восхищается юный. Восхищается, да понимает ли?
— Это верно, про субботу, — соглашается пожилой и впервые поднимает глаза, — так ты, Бар-Косева, ты распорядись там, чтобы нас сменили поскорее. А то знаешь, живот уж подводит, а ребята в лагере больно шустрые, опоздаешь к ужину смены — одни ополоски на дне котла оставят.
Падает вечер на Святую Землю, завершается субботний день и сотворяет Шимон из глины людской великое Божье войско. А глина никак не хочет сотворяться.
Напротив епископа Папия сидит его пресвитер Аристодем. На стол между ними ложатся через дверной проем косые румяные лучи, и кажется, будто лежащий свиток покрыт золотом. Это первый том книги Папия, Аристодем его закончил читать накануне вечером. Ему Папий показал первому.