Мой господин все еще дрожал, но не сдвинулся с места, ибо женщина смотрела на него. Его брови сошлись, седые волосы встали дыбом, словно он узрел несказанный ужас.
Склонившись, покачивая головой, она приблизилась, источая аромат восточных трав, которыми окуривали трупы… Ее лицо было прекрасным, как у Дианы, но кожа казалась мертвенно-бледной, а губы кривились от боли.
Она не взглянула на меня, но опустилась у ног моего господина, как Магдалина перед священником.
— Принц и лорд, оплот целомудрия, услышь меня! — прошептала она. — Без любви я гибну. Посмотри на мои лохмотья!
Он попытался отвернуться, но не смог отвести от нее глаз. Она чуть привстала, уткнувшись лицом ему в колени, окутав их ореховыми прядями.
Юность возвращалась к моему господину. Морщины на коже разгладились, умиравшее солнце превратило его седину в золото. Он бы поднял ее, не схвати я его за руки. Во власти страшного предчувствия, я вскричал:
— Она ломает врата твоего сердца. Венки вянут, свечи гнутся и падают.
Он вновь постарел. Алая Пряха повернулась ко мне.
— Мальчишка! — весело сказала она. — Не думай, что эти глупости ему помогут. Я слишком сильна. Стоит мужчине войти сюда, и он — мой.
Но я потащил господина прочь.
— Это я силен, — шептал я. — Уйдем скорее. Вернемся к мосту. Это не трудно.
Женщина, видя, что память о былой любви еще сильна, тяжко вздохнула и вернулась во дворец. Створки дверей открылись перед ней, и я увидел вдалеке зал с ткацким станком из слоновой кости и золотую скамеечку.
Мы с господином вновь прошли по аллее, усыпанной листьями тиса. Но ночь наступала, и прежде, чем мы достигли пруда Дианы, нас окутала тьма. Мы расположились у подножия дерева, где не было муравейника, и уснули.
Я видел сны — дивные сцены из старинных романов. Повсюду я тщетно искал любимую. В Замке Черного Карлика, где юная королева покоилась в семи хрустальных гробах, в Покоях Мрака, где танцевала Ленора и где я целую вечность блуждал среди колонн живой плоти, в Белом Минарете, где двадцать одна принцесса балансировала на полированных бронзовых шарах, в беседке Мелисандры, где священные жабы ползали по зачарованному плащу.
Тревога измучила меня: я проснулся от боли в сердце. Рассвет только занимался — по небу струилось золотое сияние, поляны тонули во мгле.
Я обернулся к ложу моего господина. Оно пустовало. Прикоснулся к земле, холодной, как могила. Ужас одиночества обрушился на меня, и я сел, спрятав лицо в ладонях.
У моих ног валялась порванная лента с медальоном — сердечком из хризолита. Внутри была пепельная прядь — волосы девушки, которую мой господин когда-то любил.
Туман тянулся к солнцу, поднимаясь, словно длинная, смявшаяся вуаль. Когда последний клочок растаял в ярком свете, я повернулся к аллее и различил сторожевую башенку на вершине дворца Алой Пряхи.
В полдень я решился пойти на поиски. Над головой хлопали крыльями дикие голуби. Я шел вперед, изнемогая от боли, словно попал в сети огромного паука.
На террасе странные звери — собаки и свиньи с человеческими руками — пожирали что-то лежавшее у балюстрады. Завидев меня, они застыли, и, вздернув морды, залаяли. Дикие голуби зазвенели серебряным колокольчиком, и чудовища тут же спрятались в поникших цветах. На месте их трапезы осталась кровавая лужа в завитках пара.
Я подошел ко дворцу и дверь распахнулась — за ней лежал зал волшебной, небывалой красоты. Войдя в него, я вскричал:
— Мой господин, мой господин, где мой господин? — и по альковам пронеслись вздохи, подобные переливами арф и цимбал. — Мой господин, мой господин, где мой господин? Во имя любви христовой, где мой господин?
А эхо ответило лишь:
— Где мой господин?
У потолка висел топазовый глобус, на осях которого кружили сотни солнц, а из центра медленно опускался изогнутый рог — ниже и ниже. Он замер у моих губ, и, подув в него, я услышал, как сладкие голоса юности слились в едином хоре.
— Растворитесь, о двери, растворитесь и укажите путь к принцессе!
Последнее эхо стихло, и мне открылась алебастровая галерея, в конце которой за ткацким станком сидела Алая Пряха. Она сбросила лохмотья и облачилась в новое роскошное платье цвета свежей крови. Как бы ни восхищала прежде ее красота, теперь она возросла тысячекратно.
Женщина приблизилась ко мне, так же величественно, но теперь каждый шаг был легким, словно у нее выросли крылья.
На расстоянии вытянутой руки, она присела в реверансе, расправившем плечи, открывшем полукружья грудей. Зрелище не принесло мне удовольствия. Запинаясь от муки, я спросил: