Большов продолжал молчать. Даже на предложение Бубенцова принести обед ничего не ответил. Словно никого не замечал, ничего не слышал.
Глядя на него, Санька вспомнил подбитого однажды ястреба. Хищник терзал в камышах гагару, еще трепыхавшуюся у него в когтях, когда он, Санька, бросив палку, перебил ему крылья. Два дня ястреб отказывался от пищи, сидел в углу клетки злой и нахохлившийся, стоило протянуть к нему руку, кидался и клевал своим загнутым острым клювом. Хищник остается хищником!
Это сразу же подтвердилось, когда, вернувшись с обеда, Павел Иванович и Федот Еремеев почти слово в слово, будто сговорившись, повторили Большову то, о чем сказал ему по дороге Санька. Как и прежде, все зависело теперь от проявления его доброй вели.
— Виниться мне перед вами не в чем, и хлеба у меня нет! — упрямо отрезал Большов.
— Ну, коли так, Максим Ерофеич, пеняй на себя, — сказал ему Павел Иванович. — Уговаривать тебя больше нам не к лицу. Хватит. Небось, сам знаешь, у всякого терпения есть конец.
Пока комиссия для проведения обыска получала наставления, подъехал верхом на лошади милиционер Уфимцев.
Двор Большова по-прежнему стоял наглухо закрытый. Возле высоких тесовых ворот слабый ветерок завихрял пыль. От нагретых солнцем железных крыш струилось в голубое небо жаркое марево. Пахло смолой и паровым дегтем. Под навесом, на полотне лобогрейки, скрывался от зноя Иван Якуня. Оказывается, он и еще двое мужиков все дни, что не было хозяина, охраняли двор. Только одно окно, выходящее к воротам, было раскрыто, и через него в полутьме горницы виднелась долговязая фигура хозяйского сына. Увидев подошедшую к воротам комиссию, Митрофан испуганно вскрикнул, всплеснул руками и скрылся. Однако тотчас же его белобрысая голова снова появилась в окне, отчетливо щелкнул курок берданки.
— Не подходи!.. Убью!..
— Но-но… ты смотри, парень, не балуй ружьем! — спокойно ответил ему Уфимцев, в свою очередь вынимая из кобуры наган. — А то вот я тебе как вдарю, будешь знать. Положи бердану!
При виде вооруженного милиционера Митрофан бросил ружье на подоконник и исчез. В глубине дома, где-то в дальней горнице, приглушенно заскулила Степанида.
Уфимцев пнул носком сапога подворотню. Толстая березовая доска была положена прочно. Ворота и калитка изнутри оказались запертыми широким железным засовом.
— Энти ворота нам, наит, мужики не одолеть, — жмурясь от яркого солнца, сказал Якуня. — Надо, наит, через крышу, что ли, попадать во двор-то… с огорода.
Илюха Шунайлов и Тимофей Блинов сходили в огород. Задние ворота, соединявшие двор с огородом и открытым пригоном, были закрыты не менее прочно. Стены кирпичных построек высокие, а железные крыши — крутые, без лестницы их не одолеешь.
Лезть через каменный забор между воротами и домом было опасно. Заряженная бердана лежала на подоконнике. Никто не знал, на что мог решиться Митрофан.
Санька подтянул на себе поясок, рукавом рубахи стер обильно выступивший на лбу пот и решительно шагнул к воротам.
— Ты, что ли, полезешь? — спросил его Уфимцев.
— Попробую. Я против мужиков полегче. Только ты за окном-то присмотри.
— Не бойся. Пусть, стервец, еще раз появится. Я его из нагана так пугну, рад не будет… Ну-ка, мужики, подсобите парню.
Тимофей Блинов оказавшийся выше всех ростом, оперся плечом об угол дома и подставил натруженную, костлявую спину, с резко обозначенными лопатками. Санька влез на нее, затем, цепляясь за фигурные выступы, обдирая ногти о кирпичи, подтянулся на руках и всем туловищем перекинулся на железную крышу забора.
— Ты, Субботин, первым делом, ружьишко с окна сними, — напомнил ему Уфимцев. — Подай-ка его сюда.
Дотянуться до подоконника было уже нетрудно. Балансируя на горячей от солнца ребристой крыше забора, Санька осторожно убрал бердану и, держа за ствол, подал ее вниз.
— Теперича прыгай в ограду, — командовал Уфимцев. — Да смотри, аккуратнее прыгай-то, не ушибись.
Спрыгнув, Санька на минуту остановился и оглянулся. Сразу почему-то вспомнился отец, батрачивший в этом дворе, и тот памятный троицин день, когда он, Санька, приходил сюда за подаянием. Вот то высокое крыльцо под козырьком, с которого с позором уходил он тогда, осмеянный и оплеванный хозяином, боясь рвавшихся с цепи собак. Как он мечтал о мести! Но удивительно — сейчас Большов все более и более становился для него безличным.
Отодвинув засов, Санька раскрыл калитку. Дверь в сени тоже была замкнута. Уфимцев и Тимофей Блинов, чередуясь, долго стучали в них, уговаривая Митрофана открыть подобру. Наконец Илюха Шунайлов принес из сарая ломик. Всунул его в просвет между косяком и дверью. Дверь затрещала и подалась.