С горя он справил большую нужду прямо посреди базара. Будь что будет, пусть ведут его куда-нибудь…
Ах, как смеялось село! Идет человек по дороге, идет, сколько идет, и вдруг остановится да как схватится за живот:
— Ха-ха-ха-ха!
И этот смех, словно чахоточный кашель:
— Ха-ха…
Другой ему навстречу. Может, у него, у другого, беда, может, на уме у него какое-нибудь проклятье-распятие, но, увидев этого веселого, спрашивает:
— Ну, что на тебя нашло, чего смеешься?
И уже готов этим распятием хватить веселого по башке, да какое там? Глядишь, и его уже чуть ветром не валит с ног, и, бедный, еще икает, еще слезы вытирает настоящие.
— Ах, этот Поноарэ!
И смеется, смеется, чуть не опух от смеха, и тут бы ему передохнуть, глядь, а первый уже по земле катается…
А третий видит со двора это веселье, почему бы и ему не посмеяться, если знает, что смех полезен, ведь сами врачи говорят это.
— Эй, скажите, что такое, бре, чтоб и мне было смешно!
— Да вот этот Серафим… ха-ха-ха…
К счастью, третий — у своего забора, есть за что держаться. Смеются, смеются, вот-вот штаны потеряют. Видит со двора жена, как грохочет вся окраина, — боже, что там случилось? Перепуганная, подходит к воротам.
— Что с вами, мэй, что это на вас напало, на веселых да красивых?
— Серафим, ха-ха-ха…
Скрещивает женщина руки на груди:
— И что смешного, умники, если человек женится?!
— Женится?
— Когда?
— Как?
Третий смотрит на второго:
— Вы поэтому смеялись?
А второй берет за грудки первого:
— Ты почему смеялся?
— Я? А вы разве ничего не слышали? Серафим-то, говорят, целую ночь миловал этого цыгана, Ангела, ха-ха-ха… в бабьей одежде!..
Второй:
— Враки! Он один сидел, чтоб мне не сдвинуться с этого места! Только как его закрыли снаружи, он — хлоп — и себя изнутри закрыл.
Третий:
— Не дойти мне до дому, если он всю ночь не просидел с мамой Надеждой! Я вам говорю!
И втолковывали друг другу, что все-таки дыма без огня не бывает, но и после всех разговоров расставались с тремя разными мнениями, в которых еще оставалось девять неясностей, а если вокруг столько неясного, что же голове делать — баклуши бить, что ли?
Ворожба и проклятие? Эхе, многое случалось на этом свете, а что, в конце концов разве не добирались до сути?
— Что это я слышал, Ангел, правду ли говорят?
— Что именно?
— Что был у тебя большой спор с Серафимом?
— У меня?! Какой спор?
— Да у крестной Надежды в доме…
Услышав такое, Ангел хмурился и, если сидел за столом, отодвигал от себя миску, обиженный.
— Бадя, тебе что, жалко этого куска мамалыги?
— Прости меня, пожалуйста. Я что… ничего… Что я плохого сказал? — терялся хозяин.
Но Ангел к нему еще и еще:
— Как вы можете говорить, что я хожу в дом к этой кривой, ведь у нее иконы всюду, даже в сенях, развешаны. За кого вы меня принимаете?
— Пойми же, бре, я говорил, что другие говорят. Село говорит, сам же Кирикэ…
— Умники вы у меня. Нашли человека — Кирикэ!
Тогда человек-хозяин начинал себя укорять: «Так мне и надо… Приглашаешь человека к столу, человек, можно сказать, тебе добро делает, пасет твою корову, а ты шпионишь за ним, тьфу!»
— Ну и глуп этот Кирикэ, прости меня господи! Да бросьте, Ангел, ешьте, не то остынет… — просила жена. — Э-э-э, как послушаешь всех…
— И правда, женушка… Дай Ангелу с собой в поле брынзы. — И про себя думал: «Цыган любит брынзу. Правильно я сделал…» И добавлял: — Как там у вас в активе, Ангел?
— Нормально, — отвечал пастух, который из ликбезовца уже стал агитатором, — посмотришь, какой порядок наведем мы в этом селе!
— Замечательно, Ангел, ей-богу!
Приходили новые времена, и люди, большие и малые, говорили, стоя у ворот:
— Вот это техника, вот это порядок!