Остановился Белый испуганно: над забором вскочила вдруг шапка:
— Бре, а меня с козой примете?
— Дороже будет. Они, черти, уж очень прыткие. И потом у вас козла для нее нету.
— Одна, может, окотится. Так или не так, а вместе с вами буду.
— Ну, стадо есть, а кто б бесплатно попас?
— Братцы, я пас, не хочу больше.
— Ну, детей пошлем по очереди.
— Братцы, нету их у меня, сначала родить надо.
— Тогда пошлем женщин… Оно и лучше, ведь так встарь было: хозяйка держит дом, хозяин стучит кулаком… Их дело: детей плодить, стряпать, шить, да и стадо стеречь…
— Ну хорошо, только пусть не знает никто! А то все навалятся — кто ж в дураках останется?..
— А молоко куда денем? Из колхоза идет да еще и наше…
— Ну, посмотрим…
— Будем пить вместо воды да вина…
— И свинью накормим, а то чего мучается?
— Видишь, сколько идей! Только охота была бы…
Стоит Белый среди крестьян и, как говорится, ни в гору, ни под гору, какая уж тут дорога!
— Люди добрые, что же тогда от наших женщин останется, а? А то если я со своей не посоветуюсь, с Замфирой, снова она меня бросит, а мне только этого не хватало!
И думает про себя Серафим:
«Вот так… Меняешь шило на мыло, а еще возьмешь и гуся, а потом все к черту продашь и купишь козу. Посмотришь хорошенько, вот у тебя и чесотка, а вдобавок и сдача: как раз на слугу с козырьком, чтобы было кому чесать…»
Так проходит вечер, второй, девятый, двадцатый; проходит и ночь, и день, и утро. Живут-поживают Серафим с Замфирой, а вместе с ними бычок Белый.
И как-то, то ли в пятницу, то ли в четверг утром, говорит жена мужу:
— Что же мы делаем, муженек? Все люди как люди, а мы что, не люди? Бычка этого держим, а ведь доить-то не доим.
— Вижу… — чешет Серафим затылок.
Только одно это словечко и сказал Серафим, а жена уже взбеленилась: мол, насмехаются над ней.
— Хорошо еще, что видишь… — вздыхает она, а сама так и кипит. — А я вот другого не вижу: почему, для чего, на что мы его держим?
— Так ведь держим! — говорит Серафим убежденно, потому что со временем стал он таким и думал человек так: говори, как другой говорит, и делай хоть что-нибудь, как он, и посмотри, убьет он тебя за это? А может, даже и похвалит?
И заключает, опять убежденно:
— Все люди у себя во дворе что-нибудь да держат, а нам что, совсем ничего не держать? Вон Варварин купил клетку с двумя канарейками…
— Да не морочь мне голову еще и канарейками! — не выдержала наконец жена. — Я тебя спрашиваю: какая мне польза от того, что ты его держишь?
Молчит он, бедный. Вот так всегда: накинется на него жена, а ему и ответить нечего. То есть он мог бы сказать: «Иди-ка ты туды-растуды! Кто здесь хозяин?», однако он верил в разум женщины и в то, что с ней можно договориться по-доброму, если считаешь равной с собой… Более того, последнее время, оказавшись среди мужиков, которые болтали о бабах невесть что, он, Серафим, защищал их. Говорил огорченно: «Эх, а без женщин были бы мы разве на этом свете?»
А Ангел, случалось, в открытую над ним насмехался:
— Серафим, а что, если я вот что сделаю. Возьму немного семени от себя и чуть-чуть от твоей Замфиры и поставлю в теплом месте на печке, в каком-нибудь горшке, и накрою его хорошо-хорошо, знаешь, как старушки квас накрывают? Разрази меня бог, если один такой же Серафим не получится.
Вздыхал Серафим:
— Какие печки, бре, какие горшки, если и огня развести будет некому?.. — И возвращался домой в глубоком раздумье, и ложился лицом кверху на завалинку, и молчал долго-долго, пока жена не окликнет:
— Что с тобой? Тебе плохо?
— Нет, Замфира. Я думаю.
Ну, муж опять молчит. Молчит, а жене невтерпеж.
— Ну, говори что-нибудь или онемел?
— М-да, — вздыхает Серафим.
— Так давай продадим его к черту! — решает Замфира.
Говорит и Серафим:
— Давай… м-да. — И опять вздыхает. — А если зарежут его, бре…
— Тьфу, болела бы у меня голова только от этого! — И, сказав, ни с того ни с сего — раз! — как хлопнет Серафима по лбу ладонью. — Глянь, он тебя сосал, а ты и не чувствовал.
И показывает ему комара. А потом говорит:
— Пойдешь на базар, там поймешь, что к чему, на то он и базар! Ну давай, а то уже поздно, — торопит она.
Так и получилось, что Серафим опять отправился на базар.
Теперь, что это был за комар?[9]
Сказать, что он был ни рыба ни мясо, попробуй тогда найти ему пару! Скорее, это был комар — почти жеребец, комар — стреляный воробей, ведь и муха может быть слоном! Случалось ему видеть невиданное, не говоря о воображаемом, заклинаемом, сочиняемом.
«Летний день, второе тысячелетие, эпоха пластических масс».