— Антони, почему?
— Потому что пословица говорит: «Каждый сверчок должен знать свой шесток». Не хочу брать того, что мне по классовой принадлежности не положено. Могу, но не хочу. Оскорбительно вылезать из собственной кожи и чувствовать на себе взгляды людей точно гадящих, что ты птица не их полета.
— Да как же они это видят, полно вздор болтать?! Вы интеллигентный человек, инженер, вид достаточно солидный.
— Э-э, не знаете вы англичан. Англичанин, как пес, натренирован видеть, кто к какому кругу принадлежит. А если рот откроешь и заговоришь, англичанин без ошибки окажет, из каких ты мест, где учился и каков твой годовой доход.
Я оглядела вагон. Монахиня и двое влюбленных, вредная старушонка с соседкой, индийцы, старик с девушкой поплыли перед глазами, затуманились, и проступили из тумана совсем другие лица, другая вагонная картина, где вперемежку сидели на пути в Мытищи или Дубну рабочий с закопченным лицом, сильными широкими ладонями и насмешливыми бледно-голубыми глазами, от него пахло металлом, пивом, и пышная дама в кримпленовой душной блузе, на которой был разрисован целый пестрый огород.
— Как отвратительно ваше английское понятие «своего места». И это вы-то, англичане, похваляетесь своей пресловутой свободой. А есть она у вас только в музее свободного слова, на углу Гайд-парка, по утрам в воскресенье. В сущности, вы, быть может, самый несвободный народ на свете!
— Как всегда, вы преувеличиваете, — миролюбиво ответил мне Антони, — но что касается предрассудков, то мы, правда, — самые предрассудительные люди на свете.
Он помрачнел и затих. Я почувствовала свою бестактность и, чтобы как-то исправить положение, в конце концов Антони не хочет и не может все в своей стране переменить по моему желанию, ухватилась за тему его чемодана, желтевшего в сетке над нашими головами, как перезрелая тыква.
— Антони, вы едете всего на два дня, зачем такой огромный чемодан? Я женщина, мне более одежды нужно, и посмотрите, я ограничилась небольшим баулом. Там, наверно, какие-нибудь нужные по работе бумаги или образцы?
Он засмеялся, немного подумал:
— А ведь я не знаю зачем. Привычка. Наша английская дурость. В чемодане бритва я две рубашки. Он пуст. Все это можно было уложить в небольшой портфель. Впрочем… Это еще дедушкин чемодан. Потом он перешел к отцу. Меня отправили с ним в колледж. С детства, куда бы я ни ехал, он едет со мной.
— Хорошо. Но в следующий раз, перед поездкой, вы, быть может, вспомните наш разговор и возьмете что-нибудь поудобнее?
— Вряд ли. Я привык. Будет его сильно недоставать.
Мы благополучно доехали до места и расстались, отправившись каждый по своим делам. Хотя мы и намерены были возвращаться вместе, в последний момент перед отъездом Антони позвонил оказать, что вынужден задержаться по делам службы, очень сожалеет и желает мне хорошего путешествия.
— Вам какого класса билет? — спросил меня пожилой билетер из своего окошечка.
— Первого! — сказала я назло Антони и английским предрассудкам и пожалела о своем поступке, едва уселась в бархатное кресло шестиместного купе. Одна. Скучно. А там, в следующем вагоне, во втором классе жизнь бурлит и переливается красками. Не каждый день приходится путешествовать по английским железным дорогам, можно ли упускать возможность сидеть среди простых англичан, наблюдать их. К тому же вспомнила я, как мой друг, Владимир Осипов, автор прекрасной журналистской книги «Британия. Шестидесятые годы», предупреждал, что англичане в вагонах первого класса совсем неразговорчивы. Даже если кто и войдет, промолчит.
Я уже собиралась совершить перебежку — поступок совершенно непонятный английскому образу мысли: уж если заплатил за удобство, зачем его лишаться, — как в купе один за другим вошли двое: высокий, бородатый, полный, в бархатной куртке с бантом почти не оставлял сомнений: коричневый бант — непременная часть униформы художника, который словно хочет, чтобы люди сразу же по банту угадывали род его занятий. Ошиблась я немного: он оказался архитектором, путешествовавшим по делам строительного общества, в котором проектировал жилые дома. Общество было богато и оплачивало даже первый класс в вагонах. Это он сообщил мне, едва мы с ним разговорились.
Второй господин был худощав и узколиц, со следами загара; загар — непременный признак обеспеченности, загар посреди зимы на лице означает либо возможность даже зимой посещать курорты, либо, на худой конец, возможность, приобретя лампу с ультрафиолетовыми и инфракрасными лучами, ежедневно устраивать себе сеансы облучения на дому. Лицо его было тонко чертами, приятно, даже красиво, и не содержало в себе ни одной сколько-нибудь выраженной национальной черты. Ему было лет тридцать пять, улыбка его была вежлива. Он слушал нашу с архитектором беседу, но не произносил ни слова. Лишь, услышав, что я из Советского Союза, перегнулся через архитектора и внимательно долго смотрел на меня. Вскоре ему захотелось курить. Он вышел в коридор и стоял у окна, лицом к нам. Я спросила архитектора: