Все громче стали раздаваться сомнения в самом культе святых. Когда в молодости Дюрер расписывал алтарь, который заказчик решил посвятить избавлению от чумы, он не удивился, что должен поместить на нем святых — Антония и Себастьяна. Их считали заступниками от черной смерти. Но потом ему пришлось задолбить целый каталог врачебных специальностей святых. Св. Эразм помогает от резей в животе, св. Гумпрехт от укуса бешеной собаки, св. Власий от болей в горле, св. Бенедикт от камней в почках, св. Лаврентий от гангрены, св. Агата от сифилиса. Но святые делились еще и по-другому. Св. Урбан заботился о виноделах, св. Северин — о ткачах, св. Крисп и св. Кристиан — о башмачниках, св. Лука — о художниках. Современник Дюрера священник Кесслер, задумавшийся над подобным отношением к святым, с великим душевным сокрушением воскликнул в проповеди: «Как язычники приписывали каждому из своих идолов особую специальность в оказании людям услуг и каждому посвящали особый культ, например, Бахуса считали богом вина, Цереру — хлеба, Эскулапа — врачевания, так и мы!»[25]. Поклонение святым — языческое идолопоклонство! Решительное слово произнесено. Оно звучит по всей Германии. Оно доходит до ушей Дюрера. И вызывает тревожную мысль: а не служат ли алтарные картины новому язычеству? Не помогал ли он сам творить новых идолов? Горько думать о себе так, но не впадать в такие раздумья невозможно, если ты не глух к голосу времени. Дюреру довелось жить в эпоху сомнений, в эпоху отказа от прежних догм и мучительного поиска новых истин.
Покойный ученый и поэт Конрад Цельтис, который был своим человеком в доме Пиркгеймера и добрым знакомым Дюрера, чтившим его смолоду, сказал об этом времени прекрасные слова: «Священники уже не в силах удержать за собой свою священную науку, тайны неба и преисподней стали беззащитными против нескромности типографского станка!» [26].
Все явственнее пробивалась мысль, что человек достигнет спасения не через церковь, не через обряды, а верой, дарованной ему богом. А это подрывало саму основу искусства, которое работало на церковь. Роскошные одеяния, драгоценные украшения, праздничные краски, торжественные апофеозы алтарных картин вдруг предстали по-иному перед внутренним взором художника. Бесспорные ценности стали утрачивать свою цену. Двигаться по прежнему пути Дюрер больше не мог. Эта дорога вела в тупик.
Вот слова, которые могут быть поставлены эпиграфом к жизнеописанию Дюрера. Роковые минуты мира подсказывают художнику огромные трагические темы. Но в роковые минуты мира нередко гибнет его прежнее мировоззрение, в котором художник вырос, которое он выражал и прославлял. То, что представлялось прочным, устойчивым, незыблемым, несомненным, приходит в колебание, дает трещины, рушится, засыпая своими обломками книги, еще недавно почитавшиеся, увлекая за собой в небытие почтенные авторитеты, развенчивая мудрецов, представлявшихся великими. Вчерашние святыни сегодня воспринимаются как идолы. Со стыдом думает художник, что он поклонялся им. Формулы, которые произносились искренне и истово, начинают звучать мертвенно и пусто.
Язык не поворачивается повторять их.
Нелегко художнику, если подобная перемена происходит, когда oн уже достиг зрелости. Она может ошеломить его, породить в душе смятение, наполнить ее горечью и даже сломить его. Иногда такой художник цепляется за старое, озлобленно противится новому. С Дюрером этого не случилось. Трудным был для него перелом. Но он не стал защищать обреченного. Недаром в его искусстве, начиная с «Апокалипсиса», всегда жило предощущение перемен. Он закончил картину «Поклонение троице» и больше до самой смерти алтарных картин не писал. Но и эта была непохожа на прежние. Ее заказал Маттиас Ландауэр, нюрнбержец, владелец процветающей медной мастерской. Ландауэр построил за свои деньги богадельню для двенадцати (по числу апостолов) одиноких стариков — бывших ремесленников. Молва окрестила ее Домом двенадцати братьев. Была сооружена при богадельне капелла. Для нее и заказал Ландауэр алтарь Дюреру.