В Венеции у Дюрера появилось много знакомых. Отношения с ними складываются не просто. Он не сразу научился отличать истинных доброжелателей от лицемерных завистников, скрывающих к нему истинное отношение сладкими улыбками и льстивыми комплиментами. Постепенно разобрался. Пишет теперь об одних восторженно, о других — с негодованием. Чувствуется, в первые недели заплатил дорогую цену за доверчивость.
«Я хотел бы, чтобы Вы были здесь в Венеции; среди итальянцев так много славных людей, которые чем дальше, тем больше со мною дружат, так что легко становится на сердце, — пишет он. — Разумные и сведущие, хорошие лютнисты и флейтисты, понимающие в живописи, люди благородной души и истинной добродетели, они высказывают мне много уважения и дружбы» [17].
Но не все новые знакомцы таковы. «Есть здесь и бесчестнейшие, изолгавшиеся воры и негодяи. Я и не думал, что такие бывают на свете. Но если кто этого не знает, тот может решить, что это милейшие на свете люди. Я едва могу удержаться от смеха, когда они со мной разговаривают». Далее тон письма, поначалу восторженный, становится возбужденным и нервным, в нем звучат боль и обида, появляется слово — «злодейство», высказываются серьезные опасения. «Они знают, что их злодейство известно, но не обращают на это внимания... У меня много добрых друзей среди итальянцев, которые предостерегают меня, чтобы я не ел и не пил с их живописцами». Собратья по профессии — вот кто эти опасные враги Дюрера. Но чего же он страшится? От чего его предостерегают друзья? Письмо не договаривает, в чем состоят эти опасения. В Германии ходили упорные слухи, что знаменитый немецкий ученый Региомонтан умер в Риме не своей смертью, а был отравлен завистливыми соперниками. В Италии яд был часто последним и самым сильным аргументом в споре, и Дюрер был наслышан об этом, хотя венецианских собратьев подозревал в готовности на такое злодейство, скорее всего, напрасно. Но письмо показывает, в каком нервном напряжении он здесь порой жил.
Письма писались торопливо, часто нескольким людям сразу, в последнюю минуту, когда посыльный вот — вот должен был отправиться в путь. Дюрер извинялся, что пишет наспех, просил Пиркгеймера понимать письмо по смыслу. Тому это было нетрудно, он привык к почерку и слогу друга, с полуслова понимал его намеки на людей и обстоятельства, хорошо известные обоим. В ином положении оказались те, кто читал, издавал, переводил письма Дюрера спустя много веков. Некоторые места в них до сих пор допускают различные толкования. Дюрер пишет, например, о живописцах: «Многие из них мне враги; они срисовывают мои работы в церквах и везде, где только могут их найти, а потом ругают их и говорят, что они не в античном вкусе и потому плохи». Эти строки в оригинале можно понять и так: «...они срывают мои работы в церквах и везде, где только могут их найти». То, что итальянские художники своекорыстно срисовывали не только гравюры Дюрера, но даже его монограмму, рассказано Вазари. Возможно, что нашлись и такие, которые срывали гравюры, когда Дюрер вывешивал их для продажи. Так или иначе, ему дали почувствовать, что он — конкурент нежелательный.
К чести венецианских художников, среди них нашлись и такие, кто проявил к Дюреру искреннее благожелательство. Радостным событием стало для него посещение мастерской патриархом венецианских живописцев Джованни Беллини. Тому уже было под восемьдесят, но он продолжал трудиться. Дюрер сообщает о его визите с гордостью, называя престарелого художника по итальянскому обычаю — «Джамбеллини».
«...Джамбеллини очень хвалил меня в присутствии многих благородных господ. Ему хотелось иметь что-нибудь из моих работ, и он сам приходил ко мне и просил меня, чтобы я ему что-нибудь сделал, он-де хорошо мне заплатит». «...Он очень стар и все еще лучший в живописи», — с восторгом пишет Дюрер о старом мастере. Для него было очень важно заслужить похвалу именно этого художника.
Незадолго до этой встречи Беллини закончил алтарную картину для церкви Сан Дзаккари. Спокойствие, пронизывающее эту картину, свежесть красок, ясность построения, сдержанность покорили Дюрера. С появлением Беллини в его венецианской мастерской связан забавный эпизод. Гость восхитился тем, как тонко пишет Дюрер пряди волос на портретах, и попросил, чтобы Дюрер подарил ему кисть, которую употребляет для этого. Дюрер щедро протянул Беллини охапку обычных кистей. Тот обиделся, решил, что немец скупится, не хочет выполнить его просьбу. Дюрер не сразу понял, чем раздосадован высокочтимый посетитель. Зато когда сообразил, изумил своего гостя, взяв первую попавшуюся толстую кисть и написав на холсте прядь тончайших волос.