- Вот че ты лыбишься, а? Там телки привередливые, там бабки нужны, чтобы что-то получилось, - сейчас меня действительно раздражила его неуместная ухмылка.
- Все путем. Пивом разгонимся, там по водке возьмем, а сосок и так раскрутим.
- Вот не пойму я, ты дурак или прикидываешься?
- Да все ништяк будет, дружище, - он опять отработано ухмыльнулся и похлопал меня по плечу.
- Бля..., какой ты ребенок на самом деле. Ладно, поехали. На семичасовую электричку как раз успеваем, к девяти на месте будем.
Из-за экономии фонари на платформе горели через один. Зеленая электричка, громыхая, вползла в желтеющую тополями долину станции. Редкие вечерние пассажиры в сторону города, зябко прохаживаясь, курили, выдыхая в прохладный сырой воздух клубы табачного дыма. Мы тоже курили. Кончики сигарет при каждой затяжке ярко вспыхивали и искрили. "Мальборо" в наших палестинах продавалось по двадцать-двадцать пять тысяч, и его много подделывали, поэтому мы курили дешевую честную "Магну" за восемь тысяч.
- Ты знаешь, что в американские сигареты добавляют селитру, чтобы они быстро тлели? - спросил я, рассматривая потрескивающий и рассыпающийся искрами кончик своей сигареты.
- Зачем американцам добавлять селитру? - Алек с интересом взглянул на свою сигарету.
- Бля, я же сказал: "Чтобы они быстро тлели".
- И что?
- А то, что быстро тлеют - больше расход, больше расход - больше прибыль. Прикинь?
Электричка остановилась и с шипением распахнула свои неисправные пневматические двери.
- В натуре хитрые, - Алек затянулся так, что его сигарета мгновенно истлела до фильтра. - Да, наши так не горят, а этими я с одной только-только накуриваюсь, - Алек сплюнул за перила платформы и выбросил туда же бычок.
- Все, погнали, - я тоже бросил под ноги бычок и шагнул в тамбур.
В вагоне почти никого не было.
По утрам, когда весь работный народ ломился в Питер, электрички лопались по швам, а по вечерам они шли туда почти пустые. Единственное исключение - это воскресный вечер в период май-август, когда замурыженные дачники, набившись на дальних полустанках, возвращались со своих дачных шести соток, которые иезуитское советское государство давало исключительно на каких-то непроходимых болотах подальше от города. Эти несчастные люди годами возделывали свои клочки болота, делая из них плодородные оазисы с цветущими садами и ухоженными огородами. Каждую пятницу, собрав огромные, бесформенные, зеленого цвета рюкзаки, напихав туда досочек, подобранных на помойке, каких-то железяк, вынесенных с работы, положив пару буханок черного хлеба, пару банок дефицитной тушёнки или "завтрака туриста" и пачку вермишели, бесчисленные толпы советских трудящихся стекались к железнодорожным вокзалам и станциям, чтобы сесть в старые электрички и поехать на дачные участки, где через три-четыре часа изматывающего пути по-настоящему поработать на себя, а не на мифическое советское отечество, за которое их отцы отдали свои жизни сорок лет назад, и у которого они все теперь должны были понемногу подворовывать, чтобы хоть как-то обеспечить себя на зиму картошкой, капустой и малиновым вареньем. Многие, лишенные отцов и дедов, рано потерявшие своих бабушек и мам, надорвавшихся от непосильной работы и недоедания во время войны, русские люди эпохи "развитого социализма" свели свои взаимоотношения с государством к минимуму. К концу 70-х идеология выдохлась, как дешевые духи, выродившись в нечто бесформенное и бессмысленное. Она уже не могла прикрывать трупный запах разлагающегося государственного тела. Обнажившееся потребительское отношение государства к своему населению стало настолько явным, что народ, наконец, со всей очевидностью осознал то, что интуитивно чувствовал все годы, когда его во имя светлого будущего загоняли в колхозы, на стройки века или гнали с трехлинейкой на фашистские танки и амбразуры вражеских дотов. Еще в середине 70-х советское народонаселение начало сводить свое общение с государством к невозможному нулю, давая как можно меньше поводов Молоху вспоминать о себе. Но рождение и смерть, скорее по инерции, все еще тщательно фиксировались государственной машиной для учета прихода и расхода человеческого материала, хотя идей и воли для его применения уже не оставалось. Люди по-тихому выстраивали жизнь параллельную с государством. Русскому народу первый раз за семьдесят лет представилась возможность заняться собой, и он с энтузиазмом принялся обустраивать свой нехитрый быт. В процессе люди выскочили за выцветшие флажки и почувствовали свободу. И именно под напором этого народа, почуявшего воздух свободы, окончательно оформилось смысловое банкротство коммунистической идеи, приведшее к развалу первого в мире государства рабочих и крестьян. Тогда, в 91-ом году, люди лишь на какое-то мгновение увидели сокровенное: власть на самом деле - это часть воли человека, переданная кому-то в доверительное управление, что народ - источник власти, и это даже успели записать в Конституцию. Родители по факту рождения своего ребенка получают абсолютную власть над ним. Они используют власть на благо ребенка, пока он не повзрослеет и, постепенно забирая от них всю полноту воли, не начнет самостоятельно принимать решения. Также, в надежде на добросовестность правителей люди, словно малые дети, отдают им часть своей воли, соглашаясь подчиняться их решениям. Урок 91-ого заключался еще и в том, что когда значительная часть общества разрывает договор с властью, отказываясь подчиняться, и забирает свою волю обратно, то носители власти, эти пользователи чужой воли, мгновенно превращаются из сакральных персон, вершителей судеб в обыкновенных смертных. Путч по восстановлению старой власти сокрушительно провалился. В телевизоре сидели серые бессильные люди, когда-то наделенные правом подписи, за которыми уже ничего не стояло кроме, может быть, одного телефона, соединенного с несколькими воинскими частями, где ждали своего часа танки, пушки и самолеты. И кто-то из этих бессильных людей позвонил, и несколько танков даже выехало на улицы, но они безвольно встали, обнаружив, что народ забрал власть у серых и передал другим, которые обещали новое и опять светлое, энергично тыча при этом в картинки из жизни процветающего Запада. Люди с надеждой отдали свою волю в пользование вуайеристам. Отжившая конструкция рухнула, но на ее месте не возникло ничего, кроме копировального аппарата для размножения изображений образцов свободы. Глубинная суть свободы осталась для русских тогда недосягаема. Это как с закоренелым зэком, который, сидя за решеткой, мечтает, рвется на свободу, а, получив ее, не может долго находиться вне стен тюрьмы. Свобода, где все порядки и ритмы противны тюремной привычке, давит его, поэтому, немного помыкавшись, он начинает стремиться как можно скорее опять попасть за решетку, в знакомую и естественную для него среду обитания, и только длительная серьезная работа по реабилитации способна вернуть такого человека в общество. Народ, неожиданно получивший свободу, в большинстве своем совершенно не знал, что с ней делать. Привычка выживать под прессом чужой воли отбила способность думать самостоятельно. Мыслей куда пойти и что делать, у большинства людей не было вовсе, многие продолжали ходить на работу, на которой ничего не платили, ездить на свои участки и чего-то все время ждать, разглядывая копии красивой жизни по телевизору, которые в изобилии транслировала новая власть. Доверенные пользователи не смогли структурировать жаждущее идеологической определенности общество. В это время мы жили.
В вагон со стороны хвоста электрички зашло два контролера. Средних лет мужики в форменных фуражках и куртках. Тот, что поменьше ростом, взял левую сторону, ту, на которой сидели мы, а контролер повыше правую. Утром и днем они проверяли по другой схеме: заходили с разных сторон и двигались навстречу друг другу, как опытные загонщики, не позволяя никому сбежать. Зайцы платили по единой необременительной таксе в десять тысяч рублей с носа вне зависимости от протяженности поездки. Прошерстив таким образом всю электричку, контролеры садились в последнем вагоне, пересчитывали выручку и честно делили заработанное на три части. По одной части они забирали себе, а на третью оформляли несколько штрафных квитанций, чтобы отчитаться. Но вечером за усердие можно было и огрести по полной, нарядов милиции в электричках не было, поэтому в это время контролеры применяли тактику вытеснения, давая зайцам возможность, свободно переходя из одного вагона в другой, бесплатно доезжать до своей станции. Но мы с Алеком, допив уже по третьей бутылке пива, слишком отяжелели для того, чтобы бегать по вагонам. К тому же у Алека вдруг проснулось острое желание поучить контролеров жизни: он вытянулся на деревянной скамейке и, фирменно ухмыляясь, опустил очки на нос, как забрало у рыцарского шлема. Но контролеры явно были опытными мужиками и, прочухав, что два подвыпивших парня вместо того, чтобы немного поделиться дензнаками, не прочь подраться, не сговариваясь, прошли мимо, даже не посмотрев в нашу сторону.