– Демонстрирует презрение, – подтвердил Майло.
– Да еще какое! – Мендоса отхлебнул кофе, чуть было не выплеснув остатки себе на рубашку. Потом внимательно осмотрел свою грудь, стряхнул еле заметную пылинку. – Повезло, а то у меня в шкафчике осталась только одна чистая. – Очередной взгляд на часы. – Мне пора.
– И сколько дней Мартин оставался в Техасе на этот раз? – продолжил спрашивать я.
– Примерно столько же, дня три. Гизелла отправила его домой автобусом – я сказал ей, что хватит с него самолетов.
– А сейчас он точно не у Гизеллы?
– Она никогда нам не врет.
– Можно нам узнать ее номер? – попросил Майло.
– Вы мне не верите?
– Разумеется, верим, сэр. Это на случай, если Мартин еще появится у нее.
– Вы думаете, он может?
– Подростки могут все, что угодно.
– Уж лучше б он появился. Жена – еле живая.
Майло записал продиктованный номер.
– А вы уверены, что Мартин не мог отправиться к кому-то из школьных друзей? – спросил я.
– Да в том-то и дело. Он одноклассников терпеть не может: тот – слишком богатый, этот – слишком сноб, те – слишком белые… Его послушать, так в Академии даже желтые и черные – слишком белые. Я ему говорю: если кто и сноб, так это ты. Оценивай людей по поступкам, а не по тому, кто у них родители. Он только усмехается: дескать, тебе не понять. Я говорю: ты – спортивная звезда, голова соображает, красавчик… какого черта тебе еще нужно? Он озверел и давай на меня орать.
– Что он кричал?
– Что я говорю чушь! Спортивная звезда? Начал трясти больной рукой – вот тебе звезда! Ухватил себя за щеку, оттягивает кожу – вот тебе красавчик! У него кожа довольно темная, не как у меня, тоже в мать, ее брата – того, который баскетболист, – иногда за бразильца принимают. Я говорю, чтобы он успокоился, а он продолжает орать: «У них это называется “красавчик”? Да я там – сраный отщепенец, а не красавчик!» Прошу прощения, он именно так сказал.
– Похоже, здорово его задело.
– Так руками махал, я начал из-за его плеча беспокоиться. Потом выбежал из дома, но скоро вернулся. Принес свое сочинение с двойкой. Стал вырывать листы и пихать в рот. – В голосе Мендосы звучало искреннее изумление. – Жует, пытается глотать. Теперь уже я ору – придурок, что ты делаешь, заболеть хочешь? Он в ответ – с тех пор, как ты загнал меня в Академию, я жру дерьмо полной ложкой; подумаешь, немного туалетной бумаги на десерт… Потом опять выскочил из дома, вернулся только на следующий день; я его увидел, когда с работы пришел.
– И где он был?
– Он никогда не говорит, куда идет.
– К репетитору он тоже идти не хотел, но ведь пошел?
– Вообще-то он послушный, – сказал Эмилио Мендоса.
– И что он рассказал?
– Что это время и деньги, выброшенные псу под хвост. Что ей на него наплевать, ее только деньги интересуют. Что она сидит, ничего не делая, пока он читает и пишет, а потом дает ему на дом дополнительные задания, которые он все равно не собирается выполнять. – Мендоса негодующе закатил глаза.
– Больше у него к Фримен претензий не было? – спросил я.
– Именно что претензий. – Мендоса обеими руками схватился за стаканчик и смял его.
– Вы о чем, мистер Мендоса?
– Послушайте, иногда Мартин может вообразить себе невесть что. Как-то раз он решил, что к нему пристает одна из подружек Гизеллы. Хотя никто к нему не приставал. Гизелла пыталась ему объяснить, так они даже поругались.
– Мартин что-то сказал насчет Элизы Фримен, но вы думаете, что он, как всегда, вообразил лишнего?
– Он сказал, что она слишком часто к нему прикасалась. Не в сексуальном смысле – так, трогала за ладонь, за локоть… Я говорю ему: ну и что такого, обычное дружелюбие. Он говорит: папа, блин, мы английским занимаемся, зачем руками-то трогать? Я говорю: не делай из мухи слона, она просто пытается тебя приободрить.
– Фримен преподавала английский и историю. А как у Мартина было с остальными предметами?
– По биологии – получше, четверки. Вот писать он терпеть не может. Говорил, что Фримен это заметила и теперь задает ему одно письменное задание за другим. Я говорю: естественно, у тебя же с этим проблемы, она все правильно делает.