С середины ноября до 15 декабря Башлачёв был в Череповце. Он хотел устроить в родном городе хоть один концерт крупнее квартирного, но так и не удалось найти помещение. По воспоминаниям Елены Башлачёвой, это был очень тяжелый визит. Александр был смурным и погруженным в себя. Она слишком поздно заметила, что, копаясь в своих вещах, он уничтожил множество писем и своих фотографий. Башлачёв должен был уехать на несколько дней раньше. Билет был куплен, и семья думала, что он уехал. Однако впоследствии выяснилось, что Александр не пошел на вокзал, пропустил поезд, остался у школьных знакомых. Это был его последний приезд домой. Вспоминает Светлана Шульц: «Обычно когда он приезжал, то обязательно приходил к нам, а тогда он даже не зашел. И когда уже прошло много времени, и я чувствую, что его долго нет, я ему единственный
раз позвонила. Он взял трубку. Спрашиваю: „Ты что не приходишь?" — и тогда я почувствовала, что он был в тяжелом состоянии. Неудовольствие было у него в голосе, и апатия была. Мы тогда очень кратко поговорили, хотя за все годы ни разу не было, чтобы он что-то резко сказал».
Марина Зиничева рассказывает: «Сергей Смирнов привел его ко мне. Вечером у меня друзья собрались. Звонок — Санька с Серегой. Он поиграл, попел. Сначала все вроде ничего было. Но я вижу, что не совсем всё в порядке. Потом его понесло, понесло, понесло - всё тяжелей, тяжелей. Мой муж ему говорит: „Сань, давай хоть что-нибудь повеселее". Он обстановку разрядить хотел. „Нет у меня веселых песен больше". Он пальцы изорвал в кровь в ту ночь. Он с таким надрывом играл, что даже брызги летели на гитару. В ту ночь он всех измотал. В результате мы с ним потом сидели молча. Часа два друг на друга смотрели. Я видела, что надо что-то делать. А что сделать, я не знала. Я его спрашивала: „Саш, может, тебе чем-то помочь? Скажи, что сделать — я сделаю". „Ничем. Ничего не надо". Я не знала, чем ему помочь. Я ему сказала: „Уходи, Саша. Я не могу больше. Уходи". Он оделся. Белый тулуп армейский у него был. Зима. Холодно. Вот это ощущение трагизма, что выйдет это все вот так... витало в воздухе. Прожить с человеком душа в душу, одним целым, и вдруг в такой момент ничего не изменить... Я с этим так и живу. У Никольского есть по этому поводу очень хорошая фраза: „Когда поймешь умом, что ты один на свете и одиночества дорога так длинна.. ."»
Вспоминает Андрей Шульц: «Когда он последний раз ко мне пришел, мы уже со Светой разошлись. Началась перестройка, и я занялся частным предпринимательством: ремонтировал машины на выезде — в гаражах, на дому. Телефон мой тогда разрывался! Он пришел, а я как раз принимал заказы. Это был декабрь. Я чувствую, что он какой-то не такой уже. Я говорю: „Саша, останься на Новый год". И он начал: „Вот, Гребенщиков в Италии, кто-то где-то еще.
У всех — свои дела..." У него что-то не клеилось. Я говорю: „Саня, останься. Прогуляемся". Но он сказал, что надо ехать. И уехал». Рассказывает Сергей Смирнов: «Когда он в первый раз уезжал — его провожали, допустим, двадцать человек. Во второй — пятнадцать человек. В третий — двенадцать человек. Четвертые проводы — десять человек, семь человек, пять человек... Последние проводы я очень хорошо запомнил. Мы пришли, абсолютно трезвые, а проводница почему-то сказала: „Я его, если что, высажу. Он пьяный". Абсолютно трезвый был! Ленка опаздывала на вокзал, бегом бежала. Так кто-то почему-то дернул стоп-кран [в результате отправление поезда задержали на двадцать минут]. Она только-только успела».
Александр приехал в Москву 16 декабря. В тот же день они вместе с Анастасией отправились в Тулу. Ее мама переезжала в новую квартиру, и они последний раз приехали в старую, жили в Настиной детской комнате. Тогда Александр впервые попытался покончить с собой, вскрыв себе вены. Внимание домочадцев привлекло то, что он долго не возвращался из ванной комнаты. Помощь ему оказали сами, так как вызов «скорой» повлек бы за собой его госпитализацию в психиатрическую больницу. Рассказывает Александр Липницкий: «Мой брат болел, попадал в психушки и прочее. Мы всё это проходили. Больница Кащенко... У нас была такая психиатрия, что никто всерьез к ней по доброй воле не прибегал. Не было у нас настоящих психотерапевтов, лечили всегда какими-то карательными методами. И, учитывая, что никому никогда наши психиатры не помогли, не было повода думать, что они помогут в случае с Баш- лачёвым, который, в общем-то, не производил впечатления безнадежно больного... Все считали, что период такой, песни не пишутся». Рассказывает Татьяна Щербина: «Сейчас есть слово для этого — неформат. То есть что-то попадает в это время, а что-то - нет. Например, „Мы ждем перемен"