Подобное соединение в одном лице ученого-революционера и ярого реакционера позволило превратить одного человека в двух персонажей — ученого-новатора и ученого-преступника. Даже именами своими герои рассказа могли быть обязаны фамилии нобелевского лауреата (как ее запомнил Беляев): Доуэлю досталась вторая половина (Кер-ель), а Керну — первая (Кер-)[209]…
«Голова профессора Доуэля», напечатанная в одноименном сборнике, удостоилась и внимания критиков. Первую и весьма пренебрежительную рецензию написал бывший беляевский земляк Константин Локс (1889–1956), ученый секретарь Главнауки при Наркомпросе[210]:
«Работа над фантастическим рассказом, в основу которого положена научная гипотеза, чрезвычайно соблазнительна своей кажущейся легкостью и безграничными возможностями. Самое поверхностное знание химии или биологии ныне как будто открывает головокружительные перспективы полетов на соседние планеты, освобождения внутриатомной энергии, воскрешения мертвецов и т. п.
Художественная трактовка подобных событий должна иметь, однако, некоторый смысл, заключающийся или в целесообразно поставленной теме или в самом качестве фантазии автора.
Возможно, кто-нибудь изобрел способ оживлять отдельные части человеческого организма — что же следует из этого? По мнению Беляева — ничего. Так написан его первый рассказ „Голова профессора Доуэля“. Все сводится к тому, что изобретатель стал жертвой своего коллеги, который оживил его собственную голову и заставил ее производить новые научные открытия.
Попав в руки уголовного розыска, предприимчивый профессор, эксплоатировавший (так.) таким необычайным способом мозг своего учителя, стреляется.
По этому поводу несколько сентиментальных мотивчиков. <…>
Что же касается „научных гипотез“ Беляева, то о них можно сказать только одно: научная фантастика не освобождает от законов своеобразного правдоподобия, не менее убедительного, чем обычное, реалистическое. Достигнуть этого можно умелым развитием той или иной возможности науки, которую нужно знать. Этих знаний и этого умения у автора нет, и поэтому его собственные „опыты“ более или менее удачны в тех частях, где изложение построено только на фабуле»[211].
Вторая — чуть более снисходительная — принадлежит перу Сергея Динамова, главного в ту пору эксперта по авантюрному жанру:
«„Голова профессора Доуэля“ — первая книга А. Беляева. Составившие ее рассказы относятся к научно-фантастическому жанру.
Свои темы А. Беляев берет преимущественно из области биологии. В повести „Голова профессора Доуэля“ развивается проблема оживления трупа. <…> Все это, конечно, вещи невероятные, но в научно-фантастическом жанре невероятное кажется таковым лишь тогда, когда оно плохо доказано. Как доказывает А. Беляев свои фантастические предположения? Весьма недурно. Его смелые гипотезы — убедительны, невозможное кажется возможным.
<…> Литературный шаблон тяготеет над А. Беляевым, у него нет крепкой словесной чеканки, стиль его часто напоминает „стиль“ пинкертоновской литературы: „Он ушел взбешенный, осыпая меня тысячью проклятий. Я торжествовал победу“[212] и т. п.»[213].
Ничего более внятного не было сказано и в последующие 80 лет. Разве что с годами смелость беляевской фантазии заслужила всеобщее одобрение, а литературная сторона вообще не подвергалась обсуждению.
А сказать было что… Ну, например, что «Голова профессора Доуэля» — не просто научная фантастика, а один из редчайших в советское время образцов «литературы ужасов»[214]. И это только то, что бросается в глаза…
А вот то, что в глаза не бросилось — начало главы «Жертвы большого города». Из рассказа 1925 года оно с некоторыми добавлениями перешло в роман 1928 года, где выглядит так[215]:
«Спускались сумерки. В лаборатории было тихо. Только воздух с тихим шипеньем вылетал из горла головы. Лоран сидела, опустив свою голову на руки. Вдруг она услыхала голос головы профессора Доуэля.
— Меня преследует одно желание… безумное желание… Я хочу, чтобы вы поцеловали меня…
Лоран вздрогнула и с ужасом посмотрела на голову[216].
На лице головы появилась страдальческая улыбка.
— Вы поражены?.. Вы не ожидали встретить такого поклонника? Успокойтесь… Это не то… не то, что вы думаете… Я знаю, что я могу возбудить только отвращение. Ожившая голова мертвеца!.. Мое тело давно [в могиле] превращено в пепел… Но поймите меня: нельзя жить одною только мыслью, одним сознаньем… Поймите, что такое вы для меня! Вы молоды, прекрасны. Вас полюбят, и вы будете дарить любимому свои поцелуи. Но никому в мире вы не можете дать своим поцелуем того, что дадите мне! Для меня вы — не только женщина. Для меня вы — жизнь, вся жизнь во всей ее [широте] полноте. Целуя вас, я прикоснусь к жизни, ко всему тому, что доступно вам, ко всему, о чем я могу только безнадежно тосковать. Если вы отшатнетесь от меня, я буду несчастен… Ведь это же не поцелуй страсти! Какая страсть может быть у головы, лишенной тела? Смотрите: мое сердце спокойно бьется в стеклянном сосуде. Оно не может любить. Это — поцелуй-символ. Поцелуй жизни, сияющей, торжествующей, которая пожалела и эту маленькую, гаснущую искорку, что еще теплится во мне… Не дайте мне до конца почувствовать, что я только труп… Сжальтесь надо мной… Поцелуйте меня!..
209
Нельзя, конечно, забывать и музыку! Друг писателя, Николай Павлович Высоцкий, вспоминал, что тот «охотно играл на рояле сложные пьесы таких авторов, как Скрябин,
211
Локс К. А. БЕЛЯЕВ. Голова профессора Доуэля. Изд. «Земля и фабрика». М.-Л… 1926. Стр. 199. Тир. 4000 экз. Ц. 1 р. 20 к. // Печать и революция. 1926. Кн. 8. С. 200–201.
213
214
Из прочих примеров: «Крысолов» А. Грина (1924) или удивительная повесть Н. Автократова «Серая скала» (1955).
215
Вычеркнутое дано в квадратных [скобках]; вставки — жирным