Я проснулся от неясного приглушенного крика. Проснувшись, сразу не сообразив, потянулся к выключателю настольной лампы и уронил ее на пол. Кошка, сидевшая у окна, от громкого звука соскочила с подоконника и черной тенью пролетела на кухню. Кричал сосед. Одинокого, еще крепкого старика, опять мучили кошмары. С месяц назад его жестоко избили в подъезде пьяные отморозки, он несколько недель пролежал в реанимации и совсем недавно вернулся – с одним глазом, сильно похудевший и осунувшийся. Я натянул штаны и футболку, бесшумно открыл дверь и проскользнул в прокуренный холод лестничной клетки. Позвонил. Сосед открыл не сразу. Он смотрел сквозь меня недоумевающей слезящейся глазницей и тяжело молчал.
– Петрович, у тебя все в порядке? Это ты кричал?
Он опять взглянул мимо меня и попросил закурить. Я порылся в задних карманах джинсов, достал оттуда мятую пачку "Примы", протянул ему наполовину выпотрошенную сигарету, а затем прошел за ним на кухню. Курили мы молча – он, как бы извиняясь за то, что невольно потревожил меня, часто-часто сбивал пепел сигареты о край пепельницы. Я думал о том, не сломалась ли лампа.
– Петрович, почему у тебя постоянно горят все 4 газовые конфорки?
– Холодно.
Была середина июля.
Мама пришла на обед расстроенная, но странно возбужденная. Поставила кастрюлю с супом на газ, вчерашний плов в микроволновку, и легким наклоном головы позвала меня покурить. Я прикурил ей сигарету и приготовился. Этот негласный закон – не курить вместе – мы до этого нарушали всего несколько раз. Видимо, повод был.
– У Петровича рак. Теперь ему помогут только ежедневные антибиотики. 3 укола в день. Мне придется вставать ночью.
Я знал, что в ней борются и жалость и жадность, и что-то третье, какое-то чувство, которого я объяснить никогда не смогу. Одинокий старик-сосед еще пол года назад переписал свою квартиру на мою сестру, мама по несколько раз в день ходила к нему покурить, угощала его паршивыми болгарскими сигаретами, а он пытался напоить ее чаем и расспрашивал про Александровну, мою бабушку.
– У него дикие боли, теперь могут помочь только антибиотики.
– Я понимаю.
На самом деле я не понимал, на самом деле мне было плевать на старика, мне было плевать на привязанность матери, мне было плевать на эту квартиру, мне было не плевать только на то, что он кричит по ночам – в метре от моего дивана за стенкой стояла его древняя кровать.
Мама плакала. Черные подтеки, следы от туши для ресниц, спускались по ее щекам. Петрович не приходил в себя уже сутки. Она уже приготовилась, она плакала потому, что ей не надо будет больше вставать в 3 часа ночи, чтобы сделать ему укол, укол в бедренную кость, обтянутую кожей. От старческой задницы ничего не осталось. Она плакала оттого, что не сможет так, запросто, уйти в соседнюю квартиру, чтобы покурить десять минут с Петровичем и отвлечься от забот домашних. Она плакала, потому что старик отмучился.
– Я не могу туда идти. Сходи, посиди с ним.
Я пожал плечами.
Старик дышал очень редко и поверхностно. Мое вынужденное дежурство состояло в том, чтобы читать какой-то фантастический бред у его кровати и изредка ходить перекурить на кухню. Я не услышал, как он затих. Липкая струйка слюны скатилась со щеки на подушку. Последняя капелька жизни покинула старика. Я позвонил маме на работу и сказал, чтобы она вызвала скорую. Санитары приехали только на следующий день. За эту ночь я смог нормально выспаться – никто не кричал за стенкой. Мама не захотела заходить к нему. Челюсть я подвязал еще вчера и руки сложил на груди, поэтому его, уже закоченевшего, не составило никакого труда переложить на носилки. Старик был легким как ребенок, а почти лысая голова, за которую я его держал, казалась совсем маленькой. Когда скорая уехала, я открыл все форточки и пошел в ванную, где отмокал пару часов.
Отремонтированную квартиру через несколько месяцев мама сдала моему однокурснику за символическую плату, я ходил к нему перекурить на кухне или выпить дешевого портвейна. Все конфорки газовой плиты за раз уже никто не включал.
Забудь меня
Не обещайте деве юной 15 баксов за минет.
В юности, в начале 90-х, я имел одну довольно странную привычку – ходить по книжным магазинам и скупать за копейки совсем ненужные мне книжки вроде "Конституции СССР" или "Справочника колхозника". "Моя собака любит джаз" Марины Москвиной попала ко мне именно таким образом, в здравом уме я бы никогда не прочитал из нее ни строчки. Но раз уж купил и при этом за какие-то совсем смешные деньги, то пришлось прочесть. Это было точнейшее попадание! На уровне подсознания я понял, что цитаты, целые строчки из этой книги будут преследовать меня всю жизнь, что книга вовсе не детская. Это сейчас я имею небольшое представление об интертекстуальности, структуре текста и герменевтике, а тогда у меня просто появилось знание о том, что именно это – настоящая литература, пусть и выпущенная в детском издательстве. Я бы хотел писать как Москвина.
Первую свою книжку я стал писать еще в детском саду. Это был какой-то фантастический роман. Терпения у меня хватило ровно на одну страницу, на одну главу. Потом я еще что-то начинал пописывать в школе, но дальше первой главы тоже не продвинулся. Я писал рассказы и коротенькие сказки, часть из них вошла в малюсенький сборник "Зеленая Книга", который мы с Колей Лисиным даже издали тиражом экземпляров 30. Графоман во мне никак не желал умирать. Застенчивому юноше как воздух было необходимо как-то самовыражаться. Так я попал в журналистику. Уж не помню почему, мы с Сашкой Петровым пришли в редакцию газеты "Правда Севера" и устроились туда внештатниками. После нескольких статей о музыкальной и культурной жизни молодежи города Архангельска нас отправили на серьезное задание – освещать какое-то мероприятие в пригородной школе милиции. Часов в семь утра, еще не продрав глаза, мы уже тряслись в милицейском козлике. Усатый капитан, который нас вез, удивлялся – журналистов он представлял себе совсем по-другому. Мероприятие было довольно скучным, но статью я написал веселую, политкорректно глумливую. От статьи редактор оставил, дай бог, треть, зато поместил ее на первую полосу, и гонорар я получил довольно приличный.
Карьера журналиста тешила мое тщеславие и повышала самооценку. Мне это было жизненно необходимо, и сейчас я уже не буду врать – все это по большому счету делалось только для того, чтобы производить впечатление на девочек.
Первую свою женщину я практически не помню, даже не помню, как ее зовут. Пьяная оргия школьных балов тогда затянулась на несколько недель, но мне, романтичному юноше, а скорее, еще "крапивинскому мальчику" хотелось любви, "отношений".
Анечка, Анюта, девочка моя. Мне было семнадцать, а тебе всего лишь четырнадцать. Познакомились мы с ней на какой-то пьянке. За ней ухаживал Коля, а я пытался приударить за Машей. Вповалку мы ложились на диван "спать" вчетвером и тискались, горячо дышали друг другу в ухо. У Коли с ней что-то не складывалось и так получилось, что Аня стала моей девушкой. My fun, my little Ann . Эта было первая песня, которую я посвятил своей девочке, своей женщине. Это была моя первая песня о любви, песня с несчастным концом. Some day I'll run away – пел я ей. И однажды я ушел. Я не знаю, любил ли я ее на самом деле. Что вообще это значит – любить на самом деле?