снисходительными вопросами, в которых фигурировала
и «ваша муза», и тому подобные ужасы (это было вре
мя буренинских фельетонов о «декадентах»). Александр
Александрович был сдержанно-учтив.
Затем почти двенадцать лет мы не видались вовсе.
Осенью 1911 года я переезжал на новую квартиру, на
Галерную, в дом Дервиза. Дворник удивился, когда услы
шал мою фамилию. Оказалось, что из этого дома только
что выехал Александр Александрович 5.
В Варшаве, на похоронах Александра Львовича, мой
отец встретился с обоими его детьми. Александр Алек
сандрович сказал:
— Вот знакомлюсь с сестрой 6.
Осенью и зимой 1920 года я был в разгаре работы
над Фетом и вместе с тем в периоде «первой любви» к
стихам Блока, которых до того не знал. Только что вы
шла его книжка «За гранью прошлых дней». Там в
предисловии было признание о Фете 7. Почти одновре
менно я прочел статью «Судьба Аполлона Григорьева»,
где призрак Фета встает во весь рост и таким именно,
как он мерещился тогда и мне. Мне настойчиво захоте
лось увидеться с Александром Александровичем.
С. Ф. Ольденбург, давно желавший нас познакомить,
предложил передать мое письмо. 23 ноября я получил
такой ответ:
22 XI 1920
Многоуважаемый Георгий Петрович.
Не звоню Вам, потому что мой телефон до сих пор
не могут починить, хотя и чинят. Рад буду увидеться с
Вами и поговорить о Фете. Да, он очень дорог мне, хотя
не часто приходится вспоминать о нем в этой пыли. Если
не боитесь расстояний, хотите провести вечер у меня?
Только для этого созвонимся, я надеюсь, что телефон
4*
99
будет починен, и тогда я сейчас же к Вам п о з в о н ю , —
начиная со следующей недели, потому что эта у меня —
вся театральная.
Искренно уважающий Вас Ал. Блок.
Я живу: Офицерская 57 (угол Пряжки), кв. 23,
тел. 6 1 2 - 0 0 .
Как всегда учтивый и точный, он сдержал обеща
ние — на следующей неделе позвонил. Заговорил голос —
чужой и очень знакомый, глуховатый, с деревянными,
нечеловеческими (о ком-то напоминавшими) нотами.
— Георгий Петрович, это вы? Говорит ваш брат.
Мы выбрали день и условились, что я приеду «с по
следним трамваем». Они в то время ходили до шести, но
в этот день почему-то остановились раньше. Пришлось
идти пешком, «звериными тропами».
Он сам открыл мне дверь и улыбнулся своей младен
ческой, неповторимо прекрасной улыбкой.
Огромная перемена произошла в его наружности за
двенадцать лет. От былой «картинности» не осталось и
следа. Волосы были довольно коротко подстрижены —
длинное лицо и вся голова от этого казались больше,
крупные уши выдались резче. Все черты стали суше —
тверже обозначались углы. Первое мое впечатление опре
делилось одним словом: опаленный, и это впечатление
подтверждалось несоответствием молодого, доброго склада
губ и остреньких, старческих морщин под глазами. Он
был в защитной куртке военного покроя и в валенках.
Мы сели в кабинете у письменного стола и стали го
ворить. Разговор вышел долгий. Часов в девять я со
брался уходить, но Александр Александрович настойчиво
стал меня удерживать («Оставайтесь до комендатуры» —
то есть до первого часа ночи), и я остался. Мы оба бес
прерывно курили, комната была синяя от дыма.
Мне очень трудно передать этот разговор. По свежим
следам я ничего не записал. Память многое стерла, а
кое-что, вероятно, исказила. Последнего боюсь больше
всего. Буду воспроизводить только те немногие «остро
ва», очертания которых запечатлелись твердо.
Он прежде всего подверг меня тщательному личному
допросу. Это не было «любезностью». Он упорно и вни
мательно выпытывал и большое и малое, проникал (по
100
терминологии его отца) и в «житейское» и в «мечтатель
ность». Вопросы были, например, такие:
— Проходили вы через марксизм?
— Вы какой — живой или вялый? и т. д.
Мне было трудно отвечать, потому что многие вопро
сы были мне новы. Но передо мной в серых, почти без
бровых глазах, в частой улыбке было так много кроткой,
приветливой простоты, что робость моя ушла.
Мы вспомнили наше последнее свидание на гастролях
Дузэ. Он сказал:
— Помню ваши красные обшлага 8.
Заговорили о Фете. Я сказал, что теперь, по-моему,
его пора. Он не согласился:
— Нет, пора Фета была раньше — двадцать лет тому