нованный погас, и я одна лишь мрак тревожу живым
огнем крылатых глаз».
H. Н. была восхищена и вместе с тем смущена этими
строками, но, разумеется, никогда не решалась читать их
с эстрады. Вокруг выражения «крылатые глаза» между
поэтами возник спор: хорошо ли это, возможно ли глаза
называть крылатыми и т. д. Стихотворение обратило на
себя исключительное внимание потому, что оно явилось
разрешением смятенного состояния души, в котором на
ходился Блок, естественно очень интересовавший своих
собратьев. Этот интерес был перенесен теперь и на Во-
лохову.
Всякому, кто хорошо знал Наталью Николаевну,
должно быть понятно и не удивительно общее увлечение
ею в этот период. Она сочетала в себе тонкую, торжест
венную красоту, интересный ум и благородство харак
тера.
Разумеется, увлечение поэта не могло оставаться
тайной для его жены, но отнеслась она к этому необыч-
415
но. Она почувствовала, что он любит в Волоховой свою
музу данного периода. Стихи о «Незнакомке» предрекли
«Прекрасной Даме» появление соперницы, но, несмотря
на естественную в данном случае ревность, она отдавала
должное красоте и значительности Волоховой, к тому же,
может быть, и безотчетно знала, что сама непреходяща
для Блока. Действительно, близ Любови Дмитриевны он
остался до самого конца. Тут была не только литература,
а настоящая привязанность, большая человеческая лю
бовь и преклонение. В разговорах с нами о ней
Александр Александрович часто говорил: «Люба мудрая».
Не надо забывать, что она стала его первым увлечени
ем — «розовой девушкой, в которой была вся его сказ
ка» 15.
Вскоре после нашего знакомства Л. Д. Блок пригла
сила Волохову и меня к себе, и мы сделались частыми
гостями на Лахтинской, где тогда жили Блоки. Там
иногда мы встречали Анну Ивановну Менделееву, мать
Любови Дмитриевны, Марию Андреевну Бекетову, тетку
Блока, и Александру Андреевну. Существует мнение, что
у большинства выдающихся людей были незаурядные
матери, это мнение лишний раз подтверждается приме
ром Блока. Как-то Любовь Дмитриевна говорила мне:
«Александра Андреевна и Александр Александрович до
такой степени похожи друг на друга». Мне самой всегда
казалось, что многое в них было одинаковым: особая ма
нера речи, их суждения об окружающем, отношение к
различным явлениям жизни. Многое слишком серьезно,
даже болезненно принималось обоими. У сына и у мате
ри все чувства были чрезмерны — чрезмерной была у
Александры Андреевны и любовь к сыну, однако это
нисколько не мешало ей быть справедливым судьей его
стихов. Она умела тонко разбираться в творчестве Блока.
Свои произведения он читал ей первой и очень считался
с ее мнением. В конце сезона Александра Андреевна
уезжала из Петербурга, и я лично познакомилась с ней
ближе гораздо позднее. В 1915 году у нас произошел
разговор, который я привожу теперь для характеристики
ее созвучности с сыном. Мы говорили о стихотворении
«На поле Куликовом», о его пророческом смысле.
И вечный бой, покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль.
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль...
416
По поводу этих строк Александра Андреевна мне ска
зала: «Саша описал мой сон. Я постоянно вижу во сне,
что мчусь куда-то и не могу остановиться... Мимо меня
все мелькает, ветер дует в лицо, а я лечу с мучительным
чувством, знаю, что не будет покоя».
Мы бывали у Блоков обычно после спектакля и про
сиживали до 3-х и даже до 4-х часов вчетвером. Говори
ли о литературе, главным образом о стихах, о наших
театральных делах и, наконец, шутили, просто болтали.
Блок в своем существе поэта был строг и даже суров,
но у него был веселый двойник, который ничего не хо
тел знать о строгом поэте с его высокой миссией. Они
были раздельны. Вдохновенный вздор, словесную игру
заводил с нами этот другой Блок, который был особен
но близок мне. Ему самому тоже всегда хотелось шу
тить и смеяться в моем присутствии. H. Н. Волохова и
Любовь Дмитриевна говорили, что мы вдохновляем друг
друга.
Иногда мне кажется непростительным, что я не запи
сывала наши диалоги, иногда, наоборот, думаю, что это
не важно. В конце концов, все дело заключалось в тоне,
в смешной, неподражаемой манере произносить фразы.
Когда большой актер умирает, с ним гаснут интонации,
которыми он волновал зрителя, и в рассказе нельзя дать