потом пришел Евгений Павлович Иванов, который по
стоянно бывал у Блоков. Евгения Павловича я принима
ла как должное, но разговоров их почти не понимала.
Они говорили с Александром Александровичем на эзо
терическом языке. Юмор Евгения Павловича совершенно
ускользал от меня. Только впоследствии, когда я позна
комилась с ним близко, я сумела оценить его.
Мы сидели за чайным столом и ели традиционные
орехи с синим изюмом. Отлично помню, что говорили все
время о Лермонтове и Пушкине. У Блоков эта тема час
то появлялась в наших разговорах. Александр Алексан
дрович сам постоянно заводил о них речь. Кажется,
Лермонтов был ему всего ближе. Тот Лермонтов, кото
рого любишь в детстве, уже перестал пленять меня,
а мрачная красота поэзии настоящего Лермонтова в ту
пору меня пугала. Я предпочитала Пушкина. Александр
Александрович, чтобы поддразнить меня, говорил: «Если
бы Лермонтов жил теперь среди нас, с вами, Валентина
Петровна, он наверное бы ссорился, у него ведь был
мрачный характер». На задорный тон Блока я отвечала,
что меня это нисколько не трогает. Пусть Лермонтов
гениален, все же он юнкер в маске Чайльд-Гарольда.
Блок в долгу не остался. «А ваш Пушкин пыхтел, как
самовар, когда т а н ц е в а л » , — отчеканил он, чуть-чуть
прищурившись. На это я сказала, что о нем говорил так
его враг, и мало ли что можно рассказать о человеке
после того, как он умер. «Еще неизвестно, что будут
454
говорить о вас». Александр Александрович поднял квер
ху подбородок и с юмористическим огоньком в глазах
спросил важным тоном: «Разве я Лермонтов, Валентина
Петровна?» На это я ответила, что для меня он выше
Лермонтова. Он рассмеялся, и на этом мы примирились,
но разговор в юмористическом духе не продолжался.
Помню, как мы много говорили о Пушкине, сожалея
о том, что он жил в холодном обществе, среди предрас
судков: нам казалось, что мы сберегли бы его. Никто из
нас не предчувствовал, что ранняя смерть унесет и
Блока.
После чая перешли в кабинет и занялись рассматри
ванием старинных журналов. В какой-то момент Алек
сандр Александрович сделал мне знак следовать за ним
и вышел. С самым серьезным видом он выдвинул стол
из столовой и, пододвинув его к двери кабинета, забар
рикадировал ее. На стол водрузил маленький столик и
стулья. Затем подсунул под низ французскую булку,
сказав мимоходом: «Чтобы они не умерли с голоду».
После этого мы отправились в комнату Любы. Блок на
дел на себя белую кружевную мантилью, взял в руки
ручное зеркальце и сел в кокетливой позе, положив одну
ногу на колено. Я встала на окно за занавески. Через
некоторое время мы услышали грохот рухнувшей барри
кады и смех. Пленники направились к нашей двери. Она
оказалась запертой. Мы слышали, как они шептались за
дверью и что-то громоздили. Через несколько секунд я
увидела через стекло над дверью лицо Наташи Волохо-
вой. Она сказала стоявшим внизу: «Где же она? Тут
только какая-то испанка с зеркальцем». Тогда полезли
и остальные смотреть на испанку. Мне было видно лицо
Блока в профиль, полузакрытое белым кружевом, с опу
щенными ресницами и отчаянно веселым улыбающимся
ртом. Я прыгнула с подоконника на пол. Все, бывшие за
дверью, отпрянули от неожиданности. Александр Алек
сандрович сбросил мантилью и открыл передо мною га
лантно дверь с какой-то нестерпимо банальной любез
ностью. В этот вечер он изображал «господина в котел
ке», нанизывал одну «общую» фразу на другую, и было
невероятно смешно это слышать из его уст. С серьезным,
важным видом он говорил общие места, острил, по при
меру «испытанных остряков», но, несмотря на смелый
тон, Блок умел оставаться на грани учтивости. Он как-то
едва уловимо отмечал в своей собеседнице даму. Это
455
не значит, что мы были кавалером и дамой в общепринятом
смысле: ни тени увлечения ни с той, ни с другой сторо
ны. Я даже как-то выразила удивление по поводу того,
что не могу им увлечься, и получила довольно дерзкий
ответ: «Я тоже никак бы не мог в вас влюбиться».
Я рассмеялась, потому что эта фраза была произнесена
таким тоном, в котором слышалось: «И не дожидайтесь,
сударыня». То же самое, но в более мягкой форме ска
зал Блок обо мне Волоховой на ее вопрос: неужели ни
когда никакого более сильного чувства, чем дружба и
юмор, не могло бы появиться у него ко мне. «Валентина
Петровна пленительна, а я не мог бы увлечься ею». Мне