этот вопрос, особенно от меня, который еле выкарабки
вается из-под тяжести его стихов. Но ведь что прошло,
то прошло. Год минул как раз с тех пор, как «Urbi et
Orbi» начало нас всех раздирать пополам. Но половины
понемногу склеиваются, раны залечиваются, хочешь
другого... Мне искренно кажется, что «Орфей» и «Медея»
далеко уступают «Urbi et Orbi». Почти так же немного
выше «Конь блед». И так должно быть всегда после за
траты чудовищных сил (а ведь Брюсов иногда тратил же
их «через силу»). После сильного изнурения пища сразу
в рот не полезет. Конечно, при М. Д. 28 «Орфей» разрос
ся перед тобой, но... прислушайся к его «субстанции»:
много перебоев, словом, то, что кажется «внешним нут-
123
ром», на «авось»; много перенятого у самого себя То же
в «Медее», которая, однако, выше».
Так резко изменилось его настроение за какие-нибудь
полгода. Вместо прежнего бодрого пафоса в тоне писем
зазвучало что-то мрачное и разочарованное. В том же
письме он говорит: «Конечно, после всех наших споров
о Мережковском, мне продолжает быть близко и необхо
димо «соловьевское заветное», «теократический принцип».
Чтобы чувствовать его теперь так исключительно сильно
(хотя и односторонне), как прежде, у меня нет пока огня.
Кроме того, я не почувствую в нем, вероятно, никогда
того, что есть специально Христос».
То, что недавно нас связывало, уже казалось Блоку
«односторонним».
В январе 1905 года он усиленно звал меня в Петер
бург. Отношение его к Мережковским изменилось, он пи
сал, что они «совсем другие, чем когда-то. Дмитрий Сер
геевич и говорить нечего — ничего, кроме прозрачной бе
лизны, нет. Зинаида Николаевна тоже бела, иногда
(часто) — совсем». Я не поехал. А летом 1905 года была
моя последняя юношеская поездка в Шахматово.
Пути наши с Блоком круто разошлись. Переписка
оборвалась. Скоро она сменилась ожесточенной журналь
ной полемикой.
10
<...> Мы ожесточенно нападали друг на друга от 1907
до 1910 года. Затем полемика затихла. Появились стихи
Блока «На поле Куликовом», где я радостно узнал мощ
ные и светлые звуки прежнего певца «Прекрасной
Дамы». <...>
Осенью 1910 года я написал Блоку приветливое пись
мо, с предложением ликвидировать наш раздор. Он ра
достно отозвался. 23 ноября 1910 года он писал мне:
«Твое письмо очень радостно мне. Да, надо и будем гово
рить... Я был бы рад видеть тебя скорее».
Но прежней дружбе не суждено было воскреснуть. Мы
продолжали смотреть в разные стороны. Встречи наши
были ласковы, дружелюбны, но внешни. Вместо первона
чальной любви, последовавшей вражды, наступила благо
склонная отчужденность.
124
11
В апреле 1911 года я навестил Блока в Петербурге.
Его не было дома. Я сел подождать в кабинете и вникал
в стиль его комнаты. Все было очень просто, аккуратно
и чисто. Никакого style moderne, ничего изысканного.
Небольшой шкап с книгами, на первом месте — много
томная «История России» Соловьева.
Пришел Блок. Из передней я услыхал его обрадован
ный голос: «Ах! пришел!»
Очень он был нежен. Вся семья — Любовь Дмитриев
на, мать Блока Александра Андреевна и вотчим его,
полковник Франц Феликсович К у б л и ц к и й , — встретили
меня как воскресшего из мертвых. Не могу не помянуть
добрым словом ныне уже покойного Кублицкого. Худой,
поджарый, высокий, с черными усами и кроткими черны
ми глазами, мягкий, деликатный и в то же время убеж
денный военный, бравый, смелый, обожаемый солдатами.
В 1915 году он командовал но южногалицийском фронте
и вернулся в Петербург в шинели, забрызганной кровью.
При этом он всегда болел туберкулезом легких и кашлял.
Мы условились с Блоком, что я приеду летом в Шах-
матово. Не веселый это был приезд. Блок жил с матерью
в большом доме. Любовь Дмитриевна была где-то далеко
на гастролях. Незадолго перед тем Блок получил наслед
ство от отца, профессора Блока, умершего в Варшаве, и
перестроил большой шахматовский дом. Появились но
вые, комфортабельные верхние комнаты, и здесь все было
чисто, аккуратно, деловито. Блок сам любил работать
топором: он был очень силен.
«Хорошо, что ты п р и е х а л , — встретила меня Александ
ра А н д р е е в н а . — Саша страшно скучает. Сегодня мы гово
рили: хоть бы страховой агент приехал!»
В заново отделанном доме нависала тоска. Чувство
вался конец старой жизни, ничего от прежнего уюта.