какой ему по плечу. И говорит: это Пушкин, это Блок.
Ложь и клевета! Не Пушкин и не Блок! А впервые по
корный жизни, «достоянье доцента», «побежденный лишь
роком»... 4
Мне ль умножать число клеветников? Ремесленным
пером говорить о том, что не всегда давалось и перу ге
ниальному? А давно уж твердят, что я должна писать о
виденном. И я сама знаю, что должна: я не только ви
дела, я и смотрела. Но чтобы рассказать виденное, нужна
точка зрения, раз виденное воспринималось не пассивно,
раз на него смотрела. Годятся ли те прежние точки зре
ния, с которых смотрела? Нет, они субъективны. Я жда
ла примиренности, объективности, историзма. Нехорошо
в мемуарах сводить счеты со своей жизнью, надо от нее
быть уже отрезанным. Такой момент не приходит. Я все
еще живу этой своей жизнью, болею болью «незабывае
мых обид» 5, выбираю любимое и нелюбимое. Если я нач
ну писать искренно, будет совсем не то, что вправе ждать
читатель от мемуаров жены Блока.
Так было всю жизнь! «Жена Александра Александро
вича, и вдруг!..» Они знали, какая я должна быть, пото
му что они знали, чему равна «функция» в уравнении:
поэт и его жена. Но я была не «функция», я была чело
век, и я-то часто совершенно не знала, чему я «равна»,
тем более — чему равна «жена поэта» в пресловутом урав
нении. Часто бывают, что нулю. И так как я переставала
существовать как «функция», я уходила с головой в свое
«человеческое» существование.
Упоительные дни, когда идешь по полуразвалившимся
деревянным мосткам провинциального городка, вдоль за
бора, за которым в ярком голубом небе уже набухают
почки яблонь, залитые ясным солнцем, под оглушитель
ное чириканье воробьев, встречающих с не меньшим вос
торгом, чем я, эту весну, эти потоки, и солнце, и <шум>
быстрых вод тающего, чистого не по-городскому снега.
Освобождение от сумрачного Петербурга, освобождение
от его трудностей, от дней, полных неизбывным проби-
ранием сквозь путы. Легко дышать, и не знаешь, бьется
ли твое сердце как угорелое или вовсе замерло. Свобода,
весенний ветер и солнце...
135
Такие и подобные дни — маяки моей жизни; когда
оглядываюсь назад, они заставляют меня мириться со
многим мрачным, жестоким и «несправедливым», что уго
товала мне жизнь.
Если бы не было этой сжигающей весны 1908 года 6,
не было других моих театральных сезонов, не было в
жизни этих и других осколков своеволья и само
утверждения, не показалась ли бы я и вам, читатель, и
себе — жалкой, угнетенной, выдержал ли бы даже мой
несокрушимый оптимизм? Смирись я перед своей судь
бой, сложи руки, какой беспомощной развалиной была
бы я к началу революции! Где нашла бы я силы встать
рядом с Блоком в ту минуту, когда ему так нужна ока
залась жизненная опора?
Но какое дело до меня читателю? С теми же подня
тыми недоуменно бровями, которыми всю жизнь встреча-
пи меня, не «функцию», все «образованные люди» («Же
на Блока — и вдруг играет в Оренбурге?!»), встретил бы
и всякий читатель все, что я хотела бы рассказать о сво
ей жизни. Моя жизнь не нужна, о ней меня не спраши
вают! Нужна жизнь жены поэта, «функции» (умоляю
корректора сделать опечатку: фикции!), которая, повто
ряю, прекрасно известна читателю. Кроме того, читатель
прекрасно знает и что такое Блок. Рассказать ему друго
го Блока, рассказать Блока, каким он был в жизни? Во-
первых, никто не поверит; во-вторых, все будут прежде
всего недовольны: нельзя нарушать установившихся ка
нонов.
И я хотела попробовать избрать путь, даже как будто
подсказанный самим Блоком: «свято лгать о про
шлом»... 7 («Я знаю, не вспомнишь ты, светлая, зла...» 8)
Комфортабельный путь. Комфортабельно чувствовать се
бя великодушной и всепрощающей. Слишком комфорта
бельно. И вовсе не по-блоковски. Это было бы вконец
предать его собственное отношение к жизни и к себе, а
по мне — и к правде. Или же нужно подняться на такой
предел отрешенности и святости, которых человек может
достигнуть лишь в предсмертный свой час или в анало
гичной ему подвижнической схиме. Может быть, иногда
Блок и подымал меня на такую высоту в своих просвет
ленных строках. Может быть, даже и ждал такой меня в
жизни, в минуты веры и душевной освобожденности. Мо
жет быть, и во мне были возможности такого пути. Но
136
я вступила на другой— мужественный, фаустовский. На