лала. Из потери себя, из недостатка веры в себя.
Так вот теперь, когда мне остается только возмож
ность рассказать, когда уже все непоправимо, пусть буду
138
я говорить о себе с верой. Все равно, когда я пишу, я
как будто все это читаю ему. Я знаю, что ему нравится,
я несу ему то, что ему нужно. Читатель! За это вы долж
ны мне многое простить, ко многому прислушаться. Мо
жет быть, в этом смысл моих «дерзаний»! Пусть это бу
дет новый, окольный способ рассказать о Блоке.
И вот что еще приходит мне в голову. Я была по
складу души, по способу ощущения и по устремленности
мысли другая, чем соратники Блока эпохи русского сим
волизма. Отставала? В том-то и дело, что теперь мне ка
жется — нет. Мне кажется, что я буду своя в ней и по
чувствую своей — следующую, еще не пришедшую эпоху
искусства. Может быть, она уже во Франции. Меньше
литературщины, больше веры в смысл каждого искусства,
взятого само по себе. Может быть, от символизма меня
отделяла все же какая-то нарочитость, правда, предре
шенная борьбой с предшествующей эпохой тенденциозно
сти, но был он гораздо менее от этой же тенденциозности
свободен, чем того хотел бы, чем должно искусству боль
шой эпохи.
Вот о чем я и скорблю: если бы я раньше проснулась
(Саша всегда говорил: «Ты все спишь! Ты еще совсем
не проснулась...»), раньше привела в порядок свои мысли
и поверила в себя, как сейчас, я могла бы противопоста
вить свое — затягивающей литературщине и бодлерианст-
ву матери. Может быть, <Блок> и ждал чего-то от меня,
ни за что не желая бросать нашу общую жизнь. Может
быть, он и ждал от меня... Но, я чувствую, читатель уже
задыхается от негодования: «Какое самомнение!..» Не са
момнение, а привычка. Мы с Блоком так привыкли нести
друг другу все хорошее, что находили в душе, узнавали
в искусстве, подсматривали в жизни или у природы, что
и теперь, найдя какую-то ступеньку, на которую <можно>
п о д н я т ь с я , — как вы хотите, чтобы я не стремилась нести
его ему? А раз я теперь одна, как могу я не горевать,
что это было не раньше? <...>
<2>
О, день, роковой для Блока и для меня! Как был он
прост и ясен! Жаркий, солнечный июньский день, расцвет
московской флоры. До Петров а-дня еще далеко, травы
стоят некошенные, благоухают. Благоухает душица, лег-
139
кими, серыми от цвета колосиками обильно порошащая
траву вдоль всей «липовой дорожки», где Блок увидал
впервые ту, которая так неотделима для него от жизни
родных им обоим холмов и лугов, которая так умела сли
ваться со своим цветущим окружением. Унести с луга
в складках платья запах нежно любимой тонкой душицы,
заменить городскую прическу туго заплетенной «золотой
косой девичьей» 9, из горожанки перевоплощаться сразу
по приезде в деревню в неотъемлемую часть и леса, и
луга, и сада, инстинктивно владеть тактом, уменьем не
оскорбить глаз какой-нибудь неуместной тут городской
ухваткой или деталью о д е ж д ы , — это все дается только с
детства подолгу жившим в деревне, и всем этим шестна
дцатилетняя Люба владела в совершенстве, бессознатель
но, конечно, как, впрочем, и вся семья.
После обеда, который в деревне кончался у нас около
двух часов, поднялась я в свою комнатку во втором этаже
и только что собралась сесть за п и с ь м о , — слышу: рысь
верховой лошади, кто-то остановился у ворот, открыл ка
литку, вводит лошадь и спрашивает у кухни, дома ли
Анна Ивановна? Из моего окна ворот и этой части двора
не видно; прямо под окном — пологая зеленая железная
крыша нижней террасы, справа — разросшийся куст си
рени загораживает и ворота и двор. Меж листьев и вет
вей только мелькает. Уже зная, подсознательно, что это
«Саша Бекетов», как говорила мама, рассказывая о своих
визитах в Шахматово, я подхожу к окну. Меж листьев
сирени мелькает белый конь, которого уводят на конюш
ню, да невидимо внизу звенят по каменному полу терра
сы быстрые, твердые, решительные шаги. Сердце бьется
тяжело и глухо. Предчувствие? Или что? Но эти удары
сердца я слышу и сейчас, и слышу звонкий шаг входив
шего в мою жизнь.
Автоматически подхожу к зеркалу, автоматически
вижу, что надо надеть что-нибудь д р у г о е , — мой ситцевый
сарафанчик имеет слишком домашний вид. Беру то, что
мы так охотно все тогда носили: батистовая англий¬
ская блузка с туго накрахмаленным стоячим воротничком
и манжетами, суконная юбка, кожаный кушак. Моя блуз