висшей над нами беде и, о чем бы ни зашел разговор,
возвращался к ней снова и снова. Однажды — это бы
ло у А н и ч к о в ы х , — уже на рассвете, когда многие гости
разъехались, а нас осталось человек пять или шесть
и мы наполовину дремали, разомлев от скуки бесплодных
ночных словопрений, Блок, промолчавший всю н о ч ь , — в
людных сборищах он был вообще м о л ч а л и в , — неожиданно
стал говорить утренним, бодрым голосом, ни к кому не
обращаясь, словно сам для себя, что не сегодня-завтра
над всеми нами разразится народная месть, месть за на
ше равнодушие и ложь — «вот за этот вечер, который
провели мы сейчас»... и «за наши стихи... за мои и
за ваши... которые чем лучше, тем хуже».
Он говорил долго, как всегда монотонно, с неподвиж
ным и как будто бесстрастным лицом, то и дело сопро
вождая свою мрачную речь еле заметной, странно веселой
усмешкой. Слова были пугающие, но слушали его равно
душно, даже как будто со скукой. Самой своей мелко
травчатой пошлостью эта (по выражению Некрасова)
«безличная сволочь салонов» 4 была ограждена от его
вещих предчувствий.
Когда мы уходили, хозяйка (Алла Митрофановна 5,
образованная, светская женщина) сказала в прихожей,
как бы извиняясь за допущенную Блоком бестактность:
— Александр Александрович опять о своем.
Гости сочувственно пожали плечами.
Теперь, когда стали известны многие его письма и от
рывки из его дневника 6, мы видим, что такие предчув
ствия неотступно владели им чуть ли не с юности. Но,
15*
227
пророча гибель, он долго не мог осознать до конца, кому
же он пророчит ее. Его трагические, «гибельные» мысли
долго оставались расплывчатыми, лирически смутными,
зыбкими. То ему чудилось, что гибели обречена вся все
ленная, то он считал, что «бомба истории» угрожает од
ной лишь России (тогда он писал своей матери: «...все
люди, живущие в России, ведут ее и себя к гибели» 7 ) ,
то предрекал уничтожение псевдогуманистической евро
пейской «культуры» и т. д. Вообще объекты гибели в то
время очень часто менялись, но одно оставалось в его
душе неизменным: ожидание беды, уверенность, что она
непременно наступит.
Как-то ночью в промозглой и грязной пивной близ
Финляндского вокзала, на Выборгской, сидя за бутылка
ми в темном углу, он вдруг заговорил об этой своей из
любленной теме (обращаясь главным образом к Зорген-
фрею и Пясту), и помню, мне тогда же подумалось, что,
в сущности, он, несмотря ни на что, любит эту свою ду
шевную боль, ценит ее в себе чрезвычайно и ни за что
не согласился бы с нею расстаться. И вспомнилось муд
рое пушкинское:
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья.
Какое-то тайное, неосознанное, глубоко подспудное
«наслаждение» было и для Блока в его катастрофических
мыслях.
Как узнал я впоследствии, он с обычной своей бес
пощадною честностью сам отметил в себе эту черту:
«...со мной — моя погибель, и я несколько ей горжусь и
кокетничаю...» — признавался он в письме к одному из
друзей 8. Но боль оставалась болью, и не для того ли,
чтобы заглушить ее, Блок во время всего разговора снова
и снова наполнял свой стакан.
В этой судорожной жажде опьянения чувствовалась
та же «погибельность», что и во всей его речи. В те вре
мена многим из нас, петербуржцев, случалось не раз с
сокрушением видеть, как отчаянно он топит свое горе в
вине. Именно отчаянно, с каким-то нарочитым безудер-
жем. И когда в такие ночи и дни мы встречали его
в каком-нибудь гнилом переулке, по которому он нетвер
дой походкой пробирался домой с окостенелым лицом и
остановившимся взглядом, нам чудилось, что он действи-
228
тельно бесприютный скиталец, отверженец, от лица кото
рого он пел в те времена свои песни:
Я пригвожден к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне все — равно.
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала...
3
Этот его трагический облик поражал меня больше все
го, когда я думал о его детстве и юности и вообще о его
биографии, исполненной, казалось бы, такого чрезмерного
счастья.
И в самом деле, его жизнь была на поверхностный
взгляд (но, конечно, только на поверхностный взгляд)
необыкновенно счастливой, безоблачной.
Русская действительность, казалось бы, давно уже
никому не давала столько уюта и ласки, сколько дала она
Блоку.
С самого раннего детства
Он был заботой женщин нежной