ставить себе, чтобы у разночинца, задавленного нуждой
и подневольной работой, предбрачная влюбленность была
таким длительным, отрешенным от быта, нечеловечески
возвышенным чувством.
После женитьбы жизнь Блока потекла почти без со
бытий. Как многие представители дворянского периода
нашей словесности — как Боткин, Анненков, Тургенев,
М а й к о в , — Блок часто бывал за границей, на немецких и
французских курортах, в Испании, скитался по итальян
ским и нидерландским музеям — посещал Европу, как
образованный русский барин, человек сороковых годов
XIX века.
4
Такова была внешняя биография Блока: идилличе
ская, мирная, счастливая, светлая. Но на самом-то деле,
как мы только что видели, подлинная его жизнь была
совершенно иной: стоит только вместо благополучных
«биографических данных» прочесть любое из его сти-
* Ну, малыш! ( фр. )
231
хотворений, как идиллия рассыплется вдребезги и
благополучие обернется бедой. Куда денется весь этот
дворянский уют со всеми своими флердоранжами, форе
лями, французскими фразами! <...>
Он великолепно умел ощущать свой уют неуютом.
И когда наконец его дом был и вправду разрушен, когда
во время революции было разгромлено его имение Шах-
матово, он словно и не заметил утраты. Помню, расска
зывая об этом разгроме, он махнул рукой и с улыбкой
сказал: «Туда ему и дорога». В душе у него его дом давно
уже был грудой развалин.
Это свое имение он смолоду очень любил. «Много ме
ста, жить удобно, тишина и б л а г о у х а н и е » , — писал он когда-
то о Шахматове, приглашая туда одного из друзей 10.
И вот вскоре после Октября он ликует, что револю
ционный народ вместе с другими дворянскими гнездами
уничтожил и это гнездо.
— Х о р о ш о , — сказал он при мне Зоргенфрею и улыб
нулся счастливой улыбкой 11.
Здесь не было ни малейшей рисовки, так как ни
к какой позе он органически был не способен. Я за всю
жизнь не встречал человека, до такой степени чуждого
лжи и притворству. Пожалуй, это было главной чертой
его личности — необыкновенное бесстрашие правды. Он
как будто сказал себе раз навсегда, что нельзя же бороть
ся за всенародную, всемирную п р а в д у , — и при этом
лгать хоть в какой-нибудь мелочи. Совесть общественная
сильна лишь тогда, если она опирается на личную со
в е с т ь , — об этом говорил он не раз.
Эту беспощадную правдивость Александра Александ
ровича мне пришлось испытать на себе. В 1921 году
в одном из ленинградских театров был устроен его тор
жественный вечер 12. Публики набилось несметное мно
жество. Мне было поручено сказать краткое слово о нем.
Я же был расстроен, утомлен, нездоров, и моя речь
провалилась. Я говорил и при каждом слове мучительно
чувствовал, что не то, не так, не о том. Блок стоял
за кулисой и слушал, и это еще больше угнетало меня.
Он почему-то верил в эту лекцию и многого ждал от нее.
Скомкав ее кое-как, я, чтобы не попасться ему на глаза,
убежал во тьму, за кулисы.
Он разыскал меня там и утешал, как опасно больного.
Сам он имел грандиозный успех, но всею душою
участвовал в моем неуспехе: подарил мне цветок из под-
232
несенных ему и предложил сняться на одной фотографии.
Так мы и вышли на снимке — я с убитым лицом, а он —
с добрым, очень сочувственным: врач у постели больного.
Когда мы шли домой, он утешал меня очень, но за
мечательно — и не думал скрывать, что лекция ему не
понравилась.
— Вы сегодня говорили н е х о р о ш о , — сказал о н , — очень
слабо, невнятно... совсем не то, что прочли мне вчера.
Потом помолчал и прибавил:
— Любе тоже не понравилось. И маме...
Верно сказала о нем артистка Веригина: «У Блока
совершенно отсутствовала манера золотить пилюлю» 13.
Даже из сострадания, из жалости он не счел себя вправе
отклониться от истины. Говорил ее с трудом, как принуж
даемый кем-то, но всегда без обиняков, откровенно.
И мне тогда же вспомнился один давний его разговор
с Леонидом Андреевым. Леонид Андреев был почитате
лем Блока и любил его поэзию до слез. Как-то в Вам-
мельсуу я пошел с Андреевым на лыжах, и он неподале
ку от станции Райвола рухнул в снег и не встал, а когда
я попробовал помочь ему встать, оттолкнул мою руку и
повторил со слезами:
И матрос, на борт не принятый,
Идет, шатаясь, сквозь буран.
Все потеряно, все выпито!
Довольно — больше не могу... 14