— Как вы относитесь к известному утверждению
Тургенева, что в стихах Некрасова «поэзия и не ночева
ла»? — Тургенев относился к стихам, как иногда относи
лись старые тетушки. А сам, однако, сочинил «Утро ту
манное».
— Каково Ваше мнение о народолюбии Некрасова? —
Оно было неподдельное и настоящее, то есть двойствен
ное (любовь — вражда). Эпоха заставляла иногда быть
сентиментальнее, чем был Некрасов на самом деле.
— Как Вы относитесь к распространенному мнению,
будто Некрасов был человек безнравственный? — Он был
страстный человек... этим все сказано.
Ал. Блок.
27 июня 1919 г.
235
Зная, что я пишу о Некрасове книгу, он по пути до
м о й , — а мы все чаще стали уходить с заседаний в д в о е м , —
нередко заводил разговор о поэте, и я хорошо помню то
место на Невском, где среди непроходимых сугробов, под
сильной метелью, во мгле, он заговорил о «Коробейни
ках», как об одном из самых магических произведений
поэзии, в котором он всегда чувствует буйную вьюгу,
разыгравшуюся на русских просторах.
Ой, полна, полна, коробушка, —
проговорил он влюбленно, и я впервые ощутил всеми не
рвами, какая у Блока с Некрасовым кровная (а не только
литературная) связь и какие для него родные стихии:
русская вьюга и — поэзия Некрасова.
В ту незабвенную зиму весь Питер был завален
снегами, которые громоздились на тротуарах, как горы,
так как их некому было убрать. Среди этих гор на мосто
вой пролегала неширокая тропа для пешеходов, протоп
танная тысячами ног. Это был тот зимний Петроград,
который Блок увековечил в «Двенадцати».
Разыгралась чтой-то вьюга,
Ой вьюга, ой вьюга!
Не видать совсем друг друга
За четыре за шага!
Когда в одном из юмористических стихов того време
ни 18 он говорил о себе и о девушке, которую он встре
тил на улице: «Скользили мы путем трамвайным», это
вовсе не значило, что оба они ехали в трамвае, как может
подумать современный читатель. Это значило, что они
шли по пешеходной тропе, проложенной в снегах вдоль
рельсов трамвая.
И теперь стоит мне услышать или прочитать «Коро
бейников», мне тотчас же привидится Блок на этой пе
шеходной тропе под разгулявшейся вьюгой, окруженный
сугробами той многоснежной зимы, которая — как ощутил
я тогда — так чудесно гармонировала со всем его поэти
ческим обликом.
Здесь мои воспоминания о нем становятся клочковаты
и мелки. Но едва ли существует такая деталь, которая
могла бы показаться ничтожной, когда дело идет о таком
человеке, как Блок. Поэтому я считаю себя обязанным
записать на дальнейших страницах всякие — даже мик-
236
роскопически малые — памятки о наших тогдашних
разговорах и встречах.
Раньше всего я должен с благодарностью вспомнить о
его неутомимом сотрудничестве в моем рукописном аль
манахе «Чукоккала». Я счастлив, что у меня осталось от
него такое наследство: стихотворные экспромты, посла
ния, отрывки из дневника и даже шуточные протоколы
заседаний.
Началось его сотрудничество так: Д. С. Левин, хозяй
ственник, работавший у нас во «Всемирной», очень ми
лый молодой человек, каким-то чудом добывший для нас,
«всемирных литераторов», дрова, однажды обратился к
Александру Александровичу с просьбой вписать в его аль
бом какой-нибудь стихотворный экспромт. Блок тотчас же
исполнил его просьбу 19. С такой же просьбой Левин
обратился к Гумилеву. Гумилев тоже написал ему не
сколько строк. Очередь дошла до меня, и я, разыгрывая
из себя моралиста, обратился к поэтам с шутливым по
сланием, исполненным наигранного гражданского па
фоса:
За жалкие корявые поленья,
За глупые сосновые дрова
Вы отдали восторги вдохновенья
И вещие бессмертные слова.
Ты ль это, Блок? Стыдись! уже не роза,
Не Соловьиный сад,
А скудные дары из Совнархоза
Тебя манят.
Поверят ли влюбленные потомки,
Что наш магический, наш светозарный Блок
Мог променять объятья Незнакомки
На дровяной паек.
А ты, мой Гумилев, наследник Лаперуза,
Куда, куда мечтою ты влеком?
Не Суза знойная, не буйная Н е ф у з а , —
Заплеванная дверь Петросоюза
Тебя манит: не рай, но Райлеском.
И барышня из домотопа
Тебе дороже эфиопа!
Гумилев немедленно — тут же на заседании — напи¬
сал мне стихотворный ответ:
Чуковский, ты не прав, обрушась на поленья,