ских «Сценах», чрезвычайно типичны для этих людей:
Аким Волынский, например, очень любил слово «нервно»
(в его произношении: «негвно»), охотно применял это
слово к написанным мною статьям, причем по его инто
нации можно было понять, что моя «нервность» — равно
как и «свежесть» — не вызывает в нем большого сочув
ствия.
Браудо, медоточиво-любезный профессор, всегда ин
тенсивно поддакивал тому, что говорили другие, и присо
единялся ко всякому большинству голосов:
Корней Иваныч, просим!
Столь же тонко был охарактеризован своей речевой
манерой директор нашего издательства Александр Нико
лаевич Тихонов (Серебров), единственный среди нас
деловой человек, очень властный и требовательный. На
заседаниях нашей коллегии он всегда говорил сжато,
отрывисто — и только о деле. Блок чудесно отразил его
характер в ритмическом рисунке его фраз.
«Реплики этого л и ц а , — указал он в примечании к
п ь е с к е , — имеют только мужские окончания».
И придал каждой реплике сухую обрывчатость:
Кому ж такую поручить статью?
Итак, Корней Иваныч, сдайте нам
Статью в готовом виде не поздней,
Чем к рождеству.
240
Читая теперь эти краткие реплики, я слышу голос
покойного «Тихоныча», вижу его строгое лицо. Даже в
домашней, непритязательной шутке Блок оставался ху
дожником 21.
В большинстве чукоккальских записей Блока нередко
отражается его малоизвестное качество — юмор. Люди,
знавшие его лишь по его лирическим книгам, не могут
даже представить себе, сколько мальчишеского смеха
было в этом вечно печальном поэте. Он любил всякие
литературные игры, шарады, буриме, пародии, эпиграм
мы и т. д. и сам охотно принимал в них участие. <...>
Самое позднее из его стихотворений, написанных для
«Чукоккалы» («Как всегда, были смешаны чувства»),
возникло у меня на глазах. Оно было создано в 1921 году
на заседании «Всемирной», во время нудного, витиеватого
доклада, который явно угнетал его своим претенциозным
пустословием. Чтобы дать ему возможность отвлечься от
слушания этих ученых банальностей, я пододвинул к
нему свой альманах и сказал: «Напишите стихи». Он
тихо спросил: «О чем?» Я сказал: «Хотя бы о вчераш
нем». Накануне мы блуждали по весеннему Питеру и
встретили в одном из учреждений дочь знаменитого
анархиста Кропоткина, с которой я был издавна знаком.
Об этой встрече Блок написал в своем последнем экс
промте, закончив его такими стихами, которые передают
впечатление, произведенное на него Александрой Кро
поткиной:
Как всегда, были смешаны чувства,
Таял снег, и Кронштадт палил.
Мы из лавки Дома искусства
На Дворцовую площадь брели...
Вдруг — среди приемной советской,
Где «все могут быть сожжены» *, —
Смех, и брови, и говор светский
Этой древней Рюриковны 22.
В то трехлетие (1919—1921) мы встречались с
ним очень часто — и почти всегда на заседаниях: в Сою
зе деятелей художественной литературы, в Правлении
Союза писателей, в редакционной коллегии издательства
* В приемной висело объявление, что каждый из умерших
граждан Петрокоммуны «имеет право быть сожженным» в Ленин
градском государственном крематории, который к тому времени не
был построен. ( Примеч. К. И. Чуковского. )
241
Гржебина, в коллегии «Всемирной литературы», в
Высшем совете Дома искусств, в Секции исторических
картин и др.
Через несколько месяцев нашей совместной работы у
него мало-помалу сложилась привычка садиться со мною
рядом и изредка (всегда неожиданно) обращаться ко мне
с односложными фразами, не требующими никакого от
вета.
Перелистывает, например, сочинения Лермонтова и
долго рассматривает помещенный там карандашный
набросок Д. Палена, изображающий поэта «очень рус
ским», простым офицером в измятой походной фуражке,
и, придвигая книгу ко мне, говорит:
— Не правда ли, Лермонтов только такой? Только на
этом портрете? На остальных — не он.
И умолкает, будто и не говорил ничего.
Вот он с такой же внезапностью рассказывает, тихо
улыбаясь, что на днях, когда он дежурил у ворот своего
дома на Пряжке, какой-то насмешливый прохожий погля
дел на него и громко, нараспев процитировал строки из
его «Незнакомки»:
И каждый вечер в час назначенный
(Иль это только снится мне?)...
И опять надолго умолкает. Видно, что ирония прохо
жего ему по душе.