ственной улыбкой.
Тогда же поступил он на службу в Высшую следствен
ную комиссию, занятую разбором дел представителей быв
шего правительства; насколько знаю, он заведовал редак
цией стенографических отчетов и лично присутствовал
при допросах министров. С этого года вообще появился
Блок «на людях» и стал встречаться, по долгу службы, с
представителями «здравого смысла». <...>
Много, однако, прошло времени, прежде чем угасла,
затлевая и вновь вспыхивая, прекрасная жизнь. Гордое
и холодное лицо не отражало внутренней борьбы; уста
лость никому о себе не заявляла. А тогда, в 1917 году,
переходил он, собрав последние силы, от «заранее под
готовленных позиций» в тылу в безнадежное наступление.
Помню первые месяцы после Октябрьского переворо
та, темную по вечерам Офицерскую, звуки выстрелов под
окнами квартиры А. А. и отрывочные его объяснения,
что это — каждый день, что тут близко громят погреба.
Помню холодное зимнее утро, когда, придя к нему, услы
шал, что он «прочувствовал до конца» и что все совер
шившееся надо «принять». Помню, как, склонившись над
столом, составлял он наскоро открытое письмо М. При
швину, обозвавшему его в одной из газет «земгусаром»,
что почему-то больно задело А. А. 25. И, наконец, вспоми
наю холодный и солнечный январский день, когда прочел
я в рукописи только что написанные «Двенадцать» 26.
В те дни хранил он, как всегда, внешнее спокойствие,
и только некоторая страстность интонации обличала вол
нение. Круг его знакомств, деловых и дружеских, расши
рился и изменился; завязались отношения с представите
лями официального мира в лице новой художествен
но-просветительной администрации. Комиссариат по
просвещению вовлек его в сферу своей деятельности;
вначале готовился он принять деятельное участие в гран
диозном плане переиздания классической русской литера
туры, а затем начал работать в Театральном отделе, в
должности председателя Репертуарной секции. Литера-
26
турное пристанище обрел он в то трудное время в лево-
эсеровских изданиях; были дни, когда идеология этой
партии (к которой он, впрочем, никогда не принадлежал)
и даже терминология ее держали его в своеобразном пле
ну 27. «Подавляющее большинство человечества состоит
из правых э с е р о в » , — сказал он мне однажды, разумея
под меньшинством эсеров левых. В дальнейшем увлече
ние это прошло, и лишь к многочисленным группам и ка
стам, претендующим на близость к Блоку, прибавилась
в истории общественности, еще одна.
О «Двенадцати» написано много и будет написано
еще больше. Одни видят в «Двенадцати» венец художе
ственного достижения и все творчество Блока предыду
щих периодов рассматривают как подход к этому дости
жению; для других «Двенадцать» — стремительное паде
ние с художественных высот в бездну низкого политикан¬
ства. О «Двенадцати» пишут и те, кто ничего, кроме «Две¬
надцати», из произведений Блока не читал; о Блоке, как
поэте, судят люди, ничего, кроме отзывов о «Двенадцати»
не читавшие.
Туман современности, еще не рассеявшийся, кутает
эту поэму в непроницаемую броню; художественная ее
ценность слабо излучается сквозь серую пелену, и толь
ко смутно давят душу очертания тяжеловесного це
лого. Опубликованная в недавнем времени заметка Бло
ка о «Двенадцати» 28, не разъясняя ничего, подтверж
дает только искренность его творческих замыслов —
искренность, в которой никто из знающих Блока не сом
невался.
Если художественное произведение неясно, то никакие
комментарии ничего к ним не прибавят. Ясность, однако
приличествует мысли, и поскольку в «Двенадцати» отра
зилось отношение Блока к современности, оно может
быть освещено и проверено памятью об авторе как чело
веке. В представлении многих, Блок, по написании «Две¬
надцати», стал «большевиком»; приняв совершившееся
понес за него ответственность. Столь примитивное толко
вание устраняется даже тем немногим, что доступно
в настоящее время обнародованию из личных о нем вос
поминаний.
«...на память о страшном годе» — написал Блок на
моем экземпляре «Двенадцати», а весною этого года
27
перебирая вместе со мною возможные названия для моей
книги, сказал уверенно: «Следующий сборник (после
«Седого утра»), куда войдут «Двенадцать» и «Скифы»,
я назову «Черный день».