век, совсем другой, даже отдаленно непохожий на Блока.
Жесткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто
паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали
другие. И главное: он был явно отрезан от всех, слеп и
глух ко всему человеческому.
— Вы ли это, Александр Александрович? — крикнул
я, но он даже не посмотрел на меня.
Я и теперь, как ни напрягаюсь, не могу представить
себе, что это был тот самый человек, которого я знал две
надцать лет. Я взял шляпу и тихо вышел. Это было мое
последнее свидание с ним.
250
Из Москвы он воротился в Петербург — умирать.
Умирал он долго и мучительно.
Я написал ему несколько сочувственных слов. Он
отозвался в тот же день:
«На Ваше необыкновенно милое и доброе письмо
я хотел ответить как следует. Но сейчас у меня ни души,
ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не
прекращается и все всегда болит... Итак, «здравствуем и
посейчас» сказать уже нельзя... В Вас еще много сил, но
есть и в голосе, и в манере, и в отношении к внешнему
миру, и даже в последнем письме — надорванная струна.
«Объективно» говоря, может быть, еще поправимся.
Ваш Ал. Блок» 31.
Летом я был вынужден уехать в деревню и там полу
чил письмо, причинившее мне тоскливую боль. Писала
одна знакомая Блока, близкий его семье человек:
«Болезнь развивалась как-то скачками, бывали перио
ды улучшения, в начале июля стало казаться, что он
поправляется. Он не мог уловить и продумать ни одной
мысли, а сердце причиняло все время ужасные страда
ния, он все время задыхался. Числа с двадцать пятого
наступило резкое ухудшение, думали его увезти за город,.
но доктор сказал, что он слишком слаб и переезда не вы
держит. К началу августа он уже почти все время был
в забытьи, ночью бредил и кричал страшным криком, ко
торого во всю жизнь не забуду. Ему впрыскивали мор
фий, но это мало помогало... Перед отъездом я по теле
фону узнала о смерти и побежала на Офицерскую...
В первую минуту я не узнала его. Волосы черные, ко
роткие, седые виски; усы, маленькая бородка; нос орли
ный. Александра Андреевна сидела у постели и гладила
его руки... Когда Александру Андреевну вызывали посе
тители, она мне говорила: «Пойдите к Сашеньке», и эти
слова, которые столько раз говорились при жизни, отни
мали веру в смерть... Место на кладбище я выбрала
сама — на Смоленском, возле могилы деда, под старым
кленом... Гроб несли на руках, открытый, цветов
было очень много».
ЛЕОНИД БОРИСОВ
О БЛОКЕ
1
Голос Блока звучал людям моего поколения, мы чи
тали его стихи с чувством, близким к восторгу, и мысль,
что любимый нами человек жив и что квартира его в
каких-нибудь сорока минутах ходьбы от наших домов,
казалась порою невероятной. Происходило это потому,
что музыка его стихов, легкая прелесть его речи, очаро¬
вание его строф воспринимались нами скорее как созда
ние получившей дар слова природы, но никак не резуль
тат работы, усилий человека, который держит в ру
ках перо. Даже не «лучшие слова в лучшем порядке»,
а самые необходимые слова в роковые минуты.
В конце 1919 года я увидел Блока в Доме искусств
на Мойке.
Там собирались молодые и старые поэты, они читали
стихи. Это был не столько Дом искусств, сколько Дом ис
кусства писать стихи. Этому там учил один большой рус
ский поэт 1, но ни одного ученика не оставил нам на
память: кто был поэтом, тот и без помощи учителя остал
ся бы им, кто был версификатором только, тот научился
писать «под своего учителя». Из студии при Доме искусств
вышла группа стихотворцев «Звучащая раковина» 2.
Но в ней по-настоящему звучал лишь один Константин
Вагинов. Стихи на вечерах читались не просто, а по-
особенному, с каким-то сладострастным воем и сюсюкань
ем, нараспев и не в полную силу голоса.
Однажды я по наивности и малому опыту своему про
читал свои стихи, и мне потом сказали:
— Ваши стихи очень старинного склада, они какие-то
не то плещеевские, не то полонские. В следующий раз
252
вы будете читать в конце вечера, а то никто не хочет вы
ступать после ваших таких нивских, таких огоньков-
ских стихов...
И ни в конце, и ни в начале не выпускали меня на
вечерах, ибо я портил антураж, читал так, как я говорю,
и руками не отсчитывал стопы, и делать фокусов с пео
нами не умел. Изысканная публика немедленно же при
числила меня к разряду глубоких провинциалов.