Однажды — это было в холодный сентябрьский день —
мы шли не спеша под старыми липами, мимо Инженер
ного замка. Тяжелая стынущая вода окованной в гранит
Фонтанки чуть колыхала пустое синеватое небо. Полу
затопленные баржи, давно уже брошенные без призора,
преграждали ее сонное течение. Желтые листья медлен
но плыли мимо нас. Дикая трава буйно росла между
булыжниками запущенной набережной. Выломанные
местами звенья чугунной решетки лежали у нас на
пути.
Блок остановился и снял шляпу. Вечернее солнце тро
нуло его выцветающие, но все еще вьющиеся волосы.
— Люблю я это м е с т о , — сказал он тихо, как бы са
мому с е б е . — Вот дичает город, скоро совсем зарастет
травой, от этого будет у него какая-то особая красота.
Сейчас за ним никто не смотрит, и развалины здесь на
каждом шагу. Но разве вам грустно при виде этих руин?
Вижу, что н е т , — и это совершенно справедливо. За руи
нами всегда новая жизнь. Старое должно зарасти травой.
И будет на этом месте новый город. Как хотелось бы мне
его увидеть!
Однажды он остановился возле каменного спуска к
воде и долго следил за одним из уличных мальчуганов.
206
Мальчик поджидал проплывавшие мимо доски и ловким
размахом кидал в них большой гвоздь, привязанный к
длинной бечевке. Так ловил он посылаемые судьбой
дрова.
— Никогда не думал, что это такое увлекательное за
нятие! Целый день на ветру, в сырости, а потом дома
мать подкладывает в печурку эти щепки, и от них встает
огонь, согревающий мысли и тело. Хорошо! — сказал
Александр Александрович после долгой паузы. — Вообще
хорошо уставать только после работы, после настоящего
труда, за которым есть какая-то цель.
И добавил, опять помолчав:
— Люди будущего будут счастливее н а с . . . — И усмех
нулся ясно и просто, совершенно так же, как и взгля
нувший на нас мальчик.
Мы мало говорили на литературные темы. Блок, ка
залось, избегал их. Но одна беседа о поэзии мне запо
мнилась. Было это после какого-то очередного спора с
поэтами-акмеистами. Александр Александрович вышел
взволнованный и несколько раздраженный. По обыкнове
нию, он старался не показать этого, но его настроение
невольно прорывалось в жестах, в походке. Наконец он
не выдержал.
— Неужели они и в самом деле думают, что стихо
творение можно взвесить, расчленить, проверить хими
чески?
— Они уверены в этом.
— Удивительно! Как удобно и просто жить с таким
сознанием! А я вот никогда не мог после первых двух
строк увидеть, что будет дальше... То есть, конечно, не
совсем т а к , — добавил он тут же с непривычной торопли
в о с т ь ю . — Когда меня неотступно преследует определен
ная мысль, я мучительно ищу того звучания, в которое
она должна облечься. И в конце концов слышу опреде
ленную мелодию. И тогда только приходят слова. Нужно
следить за тем, чтобы они точно ложились на интонацию,
ничем не противоречили ей. Всякое стихотворение преж
де всего — мысль. Без мысли нет творчества. И для меня
она почему-то прежде всего воплощается в форме какого-
то звучания 5. Я, очевидно, неудавшийся музыкант. Но
только моя музыка не в отвлеченных звуках, а в интона
циях человеческого голоса. А о н и , — Блок кивнул куда-то
в сторону резким поворотом г о л о в ы , — они убеждены в
том, что тему будущих стихов можно поставить перед
207
собой заранее и решить ее, как шахматную задачу. Нет,
нет! Я не завидую им. Значит, от них навсегда закрыто
то, что единственно и делает стихи стихами. Я сказал
«делает». Это не так. Не то слово. Стихи нельзя «делать».
Их надо прожить. Лучшее в них — от жизни, и только
от нее. Остальное умирает, и его не жалко. Настоящие
стихи идут только от того, что действительно было, про
шло через сознание, сердце, печень, если хотите. И вооб
ще надо писать только те стихи, которых нельзя не на
писать. Да и, конечно, возможно меньше говорить о них...
За два года моего общения с Александром Александ
ровичем мы неоднократно возвращались к этой теме, и
каждый раз он говорил примерно то же самое:
— Писать только о том, чего нельзя не написать.
Простая истина. Но как трудно было дойти до нее! Если
бы я когда-нибудь вернулся к стихам, я хотел бы гово
рить в них то, что понятно и что нужно другим, а
не только мне самому.
— А разве вы сейчас не пишете стихов?
— Почти ничего. Я только слушаю их. В себе. Но они
еще в каком-то неоформленном звуковом хаосе. И преж