«Разумеется, и я согласен (на допущение в члены-
соревнователи). Только что же будут делать они, собрав
шись в м е с т е , — такие друг на друга похожие бессодержа
тельностью (подчеркнуто Б л о к о м . — Вс. Р. ) своей поэзии,
и такие различные как люди?»
Желающих получить оценку комиссии, во главе кото
рой стоял Блок, было очень много, и одно время пришлось
принять меры к тому, чтобы оградить его от этого на
плыва. Но претенденты все же прорывались, и Александр
Александрович со свойственной ему деликатностью не
отказывался вступать с ними в длительные и по большей
части бесполезные беседы. Бывало и так, что он сам за
интересовывался каким-нибудь посетителем, которого
что-либо выделяло из общей массы. Однажды к нему
явился человек в потрепанной шинели, сильно попахи
вающий спиртом, опустившийся и жалкий. С первых же
слов обнаружилось, что у него «не все дома». Назвав
Блока «дорогим собратом», он обрушил на Александра
Александровича целый водопад стихов и, уходя, оставил
толстую клеенчатую тетрадь, исписанную вдоль и попе
рек микроскопическим почерком. Александр Александ
рович прочел ее внимательно с начала до конца и при
слал следующий отзыв:
«А. С. мне кажется не бездарным. В стихах есть мет
кие слова и образы. Но очень в нем все спутано. Я его
212
немного знаю лично, и, кроме того, в письме ко мне он
пишет, что ему важно было бы вступить в литературную
среду, в частности, в наш союз, который, может быть,
«вернет ему «человеческий образ». После таких писем с
достоевщиной (да и в стихах есть капитан Лебядкин)
я не могу уже судить объективно, можно ли принимать
нам в союз таких членов, и очень прошу товарищей су
дить об этом на основании только стихов, как нам и сле
дует говорить» 10.
Среди поэтов той поры все время шумели творческие
и общественные споры. Но бывали и мирные встречи.
Мне запомнился вечер в неуютной сводчатой комнате у
Чернышева моста, где помещался тогда Комиссариат на
родного просвещения, оказывавший нам гостеприимство.
Обычное заседание кончалось круговым чтением стихов,
причем было условлено — читать то, что ближе всего ав
торскому сердцу. Когда дошла очередь до Блока, он на ми
нуту задумался и начал своим мерным глухим голосом:
Чт о же ты потупилась в смущеньи?
Погляди, как прежде, на меня...
Читал тихо, несколько замедляя течение фразы. И при
этом ничуть не повышал голоса. Впечатление было та
кое, что он просто «говорил» свои стихи, сообщая им все
богатство непринужденных разговорных интонаций. Лю
бителям приподнятой актерской декламации его манера
показалась бы несколько тусклой, матовой, приглушен
ной. Но монотонность блоковского голоса как-то удиви
тельно шла к сдержанной страстности его трагической
лирики. И все, что ни произносил он, дышало мрачной,
непреодолимой убежденностью.
В этот раз Блок прочел не больше пяти-шести сти
хотворений. Все молчали, завороженные его голосом.
И когда уже никто не ожидал, что он будет продолжать,
Александр Александрович начал последнее: «Голос из
хора». Лицо его, до тех пор спокойное, исказилось мучи
тельной складкой у рта, слова звенели глухо, как бы
надтреснуто. Он весь чуть подался вперед в своем кресле,
на глаза его упали, наполовину их закрывая, тяжелые ве
ки. Заключительные строки он произнес почти шепотом,
с мучительным напряжением, словно пересиливая себя.
И всех нас охватило какое-то подавленное чувство.
Никому не хотелось читать дальше. Но Блок первый
улыбнулся и сказал обычным своим голосом:
213
— Очень неприятные стихи. Я не знаю, зачем я их
написал. Лучше бы было этим словам остаться не
сказанными. Но я должен был их сказать. Трудное надо
преодолеть! За ним будет ясный день. А з н а е т е , — доба
вил он, видя, что никто не хочет прервать м о л ч а н и е , —
давайте-ка все прочитаем что-либо из Пушкина. Николай
Степанович, теперь ваша очередь.
Гумилев ничуть не удивился этому предложению и
после минутной паузы начал:
Перестрелка за холмами;
Смотрит лагерь их и наш;
На холме пред казаками
Вьется красный делибаш.
Светлое имя Пушкина разрядило общее напряжение.
В комнату словно заглянуло солнце. Читали и из «Онеги¬
на», и из «Медного всадника», и альбомные стихи, и лу
кавые эпиграммы. Но Блок и здесь остался верен себе.
Когда дошла до него очередь, он тем же мерным и не