Блока-лирика озарился для меня, впервые, небывалым
светом:
Когда я уйду на покой от времен,
Уйду от хулы и похвал,
Ты вспомни ту нежность, тот ласковый сон,
Которым я цвел и дышал.
Я знаю, не вспомнишь Ты, Светлая, зла,
Которое билось во мне,
Когда подходила Ты, стройно-бела,
Как лебедь, к моей глубине.
Ты вспомнишь, когда я уйду на покой,
Исчезну за синей ч е р т о й , —
Одну только песню, что пел я с Тобой,
Что Ты повторяла за мной.
* Ныне прах А. А. Блока перенесен на Литераторские мостки
Волкова кладбища в Ленинграде. ( Примеч. Вс. Рождественского. )
218
КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ
АЛЕКСАНДР БЛОК
1
Всякий раз, когда я перелистываю его стихотворные
сборники, у меня возникает множество мелких, стариков
ских, никому, должно быть, не нужных, бытовых воспо
минаний о нем.
Читая, например, его знаменитые строки:
Ночь, улица, фонарь, а п т е к а , —
я вспоминаю петербургскую аптеку, принадлежавшую
провизору Винникову, на Офицерской улице, невдалеке
от канала Пряжки. Мимо этой аптеки Александр Алек
сандрович проходил и проезжал каждый день, порою по
нескольку раз. Она была по пути к его дому и в его
«Плясках смерти» упоминается дважды.
Помню, что в тех же «Плясках смерти» под видом
живого покойника частично выведен наш общий знако
мый Аркадий Руманов, талантливо симулировавший
надрывную искренность и размашистую поэтичность
души.
Я помню, что тот «паноптикум печальный», который
упоминается в блоковской «Клеопатре», находился на
Невском, в доме № 86, близ Литейного, и что больше
полувека назад, в декабре, я увидел там Александра
Александровича, и меня удивило, как понуро и мрачно
он стоит возле восковой полулежащей царицы с узенькой
змейкой в руке — с черной резиновой змейкой, которая,
подчиняясь незамысловатой пружине, снова и снова ты
сячу раз подряд жалит ее голую грудь, к удовольствию
каких-то похабных картузников. Блок смотрел на нее
оцепенело и скорбно.
219
Она лежит в гробу стеклянном,
И не мертва и не жива,
А люди шепчут неустанно
О ней бесстыдные слова.
Читая его пятистопные белые ямбы о северном море,
которые по своей классической образности единственные
в нашей поэзии могут сравниться с пушкинскими, я
вспоминаю тогдашний Сестрорецкий курорт с большим
рестораном у самого берега и ту пузатую, допотопную
моторную лодку, которую сдавал напрокат какой-то по
луголый татуированный грек и в которую уселись, пройдя
по дощатым мосткам, писатель Георгий Чулков (на
сколько помню), Зиновий Гржебин (художник, впослед
ствии издатель «Шиповника») и неотразимо, неправдо
подобно красивый, в широкой артистической шляпе, за
горелый и стройный Блок.
В тот вечер он казался (на поверхностный взгляд)
таким победоносно счастливым, в такой гармонии со всем
окружающим, что меня и сейчас удивляют те гневные
строки, которые написаны им под впечатлением этой
поездки:
Чт о сделали из берега морского
Гуляющие модницы и франты?
Наставили столов, дымят, жуют,
Пьют лимонад. Потом бредут по пляжу,
Угрюмо хохоча и заражая
Соленый воздух сплетнями...
Я вспоминаю изображенный в тех же стихах длинный,
протянутый в море, изогнутый мол, на котором действи
тельно были нацарапаны всевозможные надписи, в том
числе и те, что воспроизводятся в блоковском «Северном
море». Впоследствии я нередко причаливал к этому молу
мою финскую шлюпку, приезжая в Сестрорецк из Куок-
калы, и всякий раз вспоминал стихотворение Блока.
Я часто встречал Александра Александровича там, в
Сестрорецке, а чаще всего в Озерках и в Шувалове, ко
торые он увековечил в своей «Незнакомке» и в стихотво
рении «Над озером».
Когда я познакомился с ним, он казался несокрушимо
здоровым — рослый, красногубый, спокойный; и даже
меланхоличность его неторопливой походки, даже тяже
лая грусть его зеленоватых, неподвижных, задумчивых
глаз не разрушали впечатления юношеской победитель
ной силы, которое в те далекие годы он всякий раз про-
220
изводил на меня. Буйное цветение молодости чувствова
лось и в его великолепных кудрях, которые каштановыми
короткими прядями окружали его лоб, как венок. Нико
гда ни раньше, ни потом я не видел, чтобы от какого-ни
будь человека так явственно, ощутимо и зримо исходил