Евгений Додолев
Александр Градский. The ГОЛОС, или «Насравший в вечность»
Градский = гений. Нет сомнений.
От автора
Существуют в истории культуры одиночки. Такие, которым не дано иметь последователей, которые приходят ниоткуда и уходят в никуда. Это гонцы из Космоса, вошедшие в нашу жизнь – вошедшие, опередив свое время, и обреченные потому на творческую изоляцию. Их, впрочем, знают и уважают, поскольку они несут на себе особую печать. Время отдает им должное: они выставляются, исполняются или публикуются, но… Но фаны не расписывают их подъезды, поскольку еще не родились, а поклонники + ценители держатся поодаль, так как инстинктивно чувствуют пропасть, отделяющую простых смертных от Создателем истинно отмеченных.
Именно к этой категории людей искусства относится Александр Борисович Градский. В смысле официальной карьеры его жизнь вполне удалась. Пластинки его издавались и в советское время, издает АБГ их и сейчас. Его музыку и тогда, и теперь транслировали по радио, равно как и его самого всегда можно было увидеть по ТВ. Фильмы, к которым он сочинял музыку, шли широким прокатом, да и критика (я имею в виду серьезная, а не газетная) была к нему всегда доброжелательна. Нет, повторю, одного: исступленной армии фанатов & верных последователей. Его иногда называют отцом русского рок-н-ролла, что правомерно лишь в том, что, будучи музыкальным авторитетом еще в застойные годы, Градский протаскивал начинающих (Башлачева, «Наутилус», «Кино», как, впрочем, и многих других) на радио и помогал им пробивать дорогу к широкой аудитории. Видимо, АБГ одним из первых оценил потенциал нарождающегося российского рока восьмидесятых – и был, конечно, прав, поскольку это движение было в идеологическом плане стопроцентно адекватным своему времени. Не имея особых вокальных и музыкальных данных, рок-герои восьмидесятых кинчевской породы сумели очень точно отразить именно свое бунтарское время и стали его символами. А Градский, певец-одиночка, пережил их приход на всесоюзную сцену, их уход со сцены на подготовленные позиции (в отведенную им историей нишу) и опять остался один в мире музыки, где важны не только звуки, но и текст.
Отвечая однажды на вопрос о взятой планке, АБГ сказал:
– Если я не могу взять уровень, я его просто не ставлю. Всякую планку, если образно говорить, можно перепрыгнуть, но задеть ногой или майкой – она начинает трепыхаться. Был такой прыгун, по-моему, Роберт Шавлакадзе – он прыгал очень неэстетично. Можно перепрыгнуть планку и при этом очень некрасиво выглядеть. У меня такое бывало. Я осуществлял свою цель, но при этом чувствовал, какие ошибки делал. Что-то не то сыграл, не так спел. За что мне и нравятся Шевчук и «Наутилус» – они, так же как и я, не ставят себе планок, через которые не могут перепрыгнуть… Просто я профессионал, меня нужно мерить профессиональными мерками. К примеру, у нас состоялся такой разговор со Стингом: «Вы из России, очень приятно» – и так с опаской смотрит. Спрашивает: что вам больше всего понравилось в концерте? Отвечаю: концерт очень понравился, а больше всего понравилась пьеса с переменным размером – 7/8, 9/8 и 11/8. Как в русской музыке. Стинг говорит: да, как у Стравинского. Я говорю: да, как в «Весне священной». Стинг: да, как в такой-то части. Отвечаю: да, как в аллегро. Он мне: «Я знаю, кто ты такой и чего стоишь». Так вот: для того чтобы вообще разговаривать о западной музыке, нужно создать хотя бы средний уровень наших коллективов, ансамблей, пусть не умеющих сочинять что-то, но умеющих играть. А для того чтобы появился гениальный музыкант, в девяноста пяти случаях из ста нужно, чтобы была база. То есть много средних хороших исполнителей. Ведь на том же Западе в каждом кабаке играют лучше любого нашего ансамбля. Я вот с Бобби Мэйсоном выступал вместе: он вечером работал в ресторане, в котором мы ужинали, а наутро вышел на сцену, где в зале сидели шесть тысяч человек. И он выглядел очень неплохо.
Сам Александр Великий мемуары вряд ли напишет, хотя его литературный дар лично для меня очевиден. Но! Градский = перфекционист. А мемуары – дело такое… Заметил же он как-то: – Когда меня спрашивают, не собираюсь ли я написать мемуары, я отвечаю: «Ни за что!» Да меня тут же побьют… Если я напишу все, что помню, а помню я достаточно, а очень многое помню абсолютно точно: кто что делал, как, каким образом… Лучше уж ходить молча, с выражением, мол, я все про вас знаю, но лучше не будите во мне писателя… Я считаю их всех дерьмом, но никогда не называю конкретно кого. Поэтому каждый из них думает, что я это думаю про другого. И это всех устраивает. При этом они же меня считают человеком не их круга. И не говорят обо мне даже тогда, когда я делаю им что-то серьезное и хорошее. Агузарова в связи с началом карьеры вспоминает скорее Пугачеву, которая надела ей на концерте в «Олимпийском» идиотское голубое платье с белыми носками, в котором Жанна выглядела очень странно. Женя Хавтан, которого я направил на работу в Московскую областную филармонию, где приняли его программу, которую не должны были принять, тоже как-то предпочитает это не помнить… Вот и Пугачеву я на работу принимал в «Веселые ребята» – распевал ее, подыгрывая на пианино в гостинице у Илюши Резника… Такой вот у нас смешной нейтралитет: я их не трогаю, они – меня.