И через два дня:
«Плыли при малом ветерке, берега лесисты, но есть поля расчищенные. Чем далее плыли, тем зелень начала показываться, сей день видели первый дубняк…»
Близкое общение с пробуждающейся природой, широкая в вешнем разливе река, рассветы и закаты над водным простором, однообразно-спокойное течение дней — все это действовало умиротворяюще, помогало переживать горечь утраты.
Караванный рассказал романтическую историю о разбойнике Иване Фадееве, которую Радищев тотчас же записал в дневник. История не могла не заинтересовать его. Этот разбойник особенно жестоко преследовал дворян, которые дурно обращались со своими крепостными крестьянами. Однажды стражники окружили Ивана в избе какого-то крестьянина. Отважный разбойник дал приютившему его мужику 500 рублей и приказал поджечь избу. Изба загорелась. Ворота неожиданно распахнулись— Иван вырвался из них на лихой тройке. За ним пустились в погоню. Чтобы задержать преследователей, он стал разбрасывать по дороге деньги — «и тем спасся».
В конце мая доплыли до Казани.
«С утра странствовал в Казани, — пишет Радищев. — Уже чувствовал удовольствие, ехав туда, воображал, что проезжаешь не пустыни, и ходил по городу почти в восхищении…»
Он побывал у губернатора, заглянул в книжную лавку.
В городке Лаишев, в 30 верстах от впадения Камы в Волгу, барки остановились. Здесь обычно ставили на барках мачты с огромными рогожными парусами для плавания вверх по Волге при попутном ветре.
Из Лаишева двинулись в первых числах июня.
Во время остановки в Услоне Радищев поднялся на высокую гору.
«Около вечера вышел на берег, — записал он в дневнике, — все малые и большие пошли на гору, которая повыше селения поросла густым орешником…»
С вершины горы открылось «великолепное зрелище». Вокруг были видны обработанные поля, похожие на огромный ковер, разостланный по холмам, скатам и долинам. Бархатная зелень полей была уже настолько высока, что ветер гонял по ним волны. На левой стороне виднелся высокий волжский берег, затянутый нежной синевой. Прямо через Волгу простирался низкий берег, покрытый густым лесом, в котором виднелись маленькие деревушки. Волга стояла еще в разливе, заливая прибрежные кусты. На песчаном берегу рыбаки тянули невод. Снизу по течению выплывали расшивы и коломенки, паруса которых, освещенные низким солнцем, казались белыми и желтыми полушариями…
Родные места, знакомые просторы родной реки! Он снова увидел все то, что всегда было дорого его сердцу…
В свой дорожный дневник Радищев записывал не только описания пейзажей. Его наблюдения касаются главным образом народной жизни. Он пишет об условиях труда, о положение крестьян, о поселенцах, о промыслах и рынках. В дневнике много археологических и этнографических наблюдений. В пристальном интересе к социальным условиям жизни народа чувствуется традиция «Путешествия из Петербурга в Москву».
В Нижний Новгород приплыли 24 июня. А 30-го Радищев записал в своем дневнике:
«Ходил по верху. Воспоминовение взятья моего под стражу…»
Семь лет назад в этот самый день круто переломилась его жизнь. И вот теперь он вспоминал об этом дне… Жизнь прошла, но
Из Нижнего в Москву ехали на почтовых.
В Муроме Радищев встретился с братом Моисеем Николаевичем, выехавшим ему навстречу. Братья отважились на рискованный поступок; свернули с указанного Радищеву маршрута в сторону и поехали к Воронцову, ушедшему в это время от дел и жившему в своем поместье, в селе Андреевском во Владимирской губернии.
Об этом в дневнике записано коротко;
«У графа обедали…»
И вот снова, как в заключительных строках своего «Путешествия», Радищев мог воскликнуть; «Москва! Москва!»
«…Приехали в ранние обедни, стали в Рогожской, ходили в город. И прочее в Москве пребывание…»
VII. ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
«…Любители добра, ужель надежды нет?
Мужайтесь, бодрствуйте и смело протекайте
Сей краткой жизни путь…»
В 115 верстах от Москвы, недалеко от Малоярославца, находилось сельцо Немцово, принадлежавшее Радищеву.
Сюда приехал он из ссылки. С радостью узнавал он родные места. Нивы, березовую рощу, речку, яблоневый сад за покосившимся плетнем, развалины старого барского дома.
Радищев писал Воронцову о «детской радости», которую он почувствовал, увидев, что «избавление от изгнания осуществилось…»
Как только он отдохнул после утомительной и долгой дороги, первым его желанием было поближе познакомиться с народом, со своими крестьянами. Он приказал сварить пиво, купил несколько ведер вина и в воскресный день созвал мужиков и баб на господский двор. Гостей угощали вином и пивом, подавали пироги. Мужики поздравляли Радищева с приездом. Бабы запели хором величальную:
И грустно и радостно было слышать бесхитростный напев, видеть такие знакомые лица крестьян…
Но бедность и неустройство деревенской жизни очень скоро погасили первоначальную «детскую радость».
В письмах к брату, а потом к отцу Радищев высказывает уже совсем иные чувства, иные настроения.
«Признаюсь, — пишет он Моисею Николаевичу, — что если бы я знал положение здешней деревни, никак бы не назначил ее для своего пребывания… Прости, мой любезный, мне здесь жить скучно и день ото дня скучнее, тому бы я сам не поверил, скучнее Илимского…»
Отцу он пишет о том, что нашел Немцово «в великой расстройке и, можно сказать, в разорении. Каменного дома развалились даже стены… Я живу в лачуге, в которую сквозь соломенную крышу течет, и вчера чуть бог спас от пожара, — над печью загорелось… Сад как вызяб, посадки не было, забора нет… Посуда вся вывезена…»
Он сетует на долги, которые гнетут и мучают его, жалуется на одиночество: «Соседей полные карманы, но я никого не вижу…»
Он получил приглашение от своего университетского товарища Янова, но и к нему не поехал: «он далеко от моей хижины…» Изредка заходил он к крестьянам. Его усаживали на почетное место, под образа, потчевали «чем бог послал»…
Трудно было вживаться в новое, непривычное положение. Это не была та свобода, о которой он мечтал в Илимском остроге. Одинокая, скудная, бездеятельная жизнь в деревенском захолустье.
Он был еще не стар — ему было без малого пятьдесят лет. Но ссылка подорвала здоровье. Он чувствовал себя больным.
«Я читаю мало, я решительно ничего не пишу, мания к сему у меня миновала», — писал Радищев Воронцову.
В первый месяц жизни в Немцове он любил пойти «в лесок, вблизи сада, в котором нет ничего, кроме яблок, и не за тем, чтобы поразмыслить или подстрелить рябчика, которого там нет, а чтобы набрать грибов…»
Но вот — неожиданная радость! Сидя вечером за чайным столом, он увидел двух молодых офицеров. Он подумал было, что это гусары, иногда посещавшие его в порядке надзора. Нет, это была его старшие сыновья — Василий и Николай, с которыми он не виделся семь лет. С радостью прижал он их к груди…
Ему страстно хотелось повидать своих родителей. Это было «потребностью сердца», как он говорил.
Зимой 1798 года он получил от императора Павла разрешение навестить отца и мать и тотчас поехал в Аблязово.
Мало радости дала ему эта поездка. Семья оскудела. Мать со времени его ареста лежала разбитая параличом. Отец ослеп и, как говорили тогда, «ушёл от мира». Николай Афанасьевич и раньше был очень религиозным человеком, теперь же, на склоне лет, после всех несчастий, обрушившихся па семью, проводил все время в обществе каких-то монахов, отпустил бороду, ходил в простом кафтане, подпоясанном ремнем, и жил на пчельнике. Позднее он даже совсем оставил дом и отправился в Саровскую пустынь, но не ужился там с монахами и попами и вернулся домой.