Эта переписка явно показывает, что Пушкин, выехав в губернии Казанскую и Оренбургскую, был потрясен размахом того народного отпора, который дал народ казенному Петербургу. «Пугачевщина», как поэт называет это движение, была куда сильнее, чем «Ужо тебе!..» бледного, до сумасшествия потрясенного, слабого, мелкого чиновника Евгения.
Восстание Пугачева было грозным натиском, ответом самого народа, пусть плохо вооруженного, но отважного, могучего; для борьбы с ним пришлось вызывать с Дуная знаменитого уже тогда Суворова, сражавшегося в Турции, что произвело плохое впечатление на Европу. Пушкин видел и ясно понимал, что это не короткая вспышка, но
«бунт», что это большое восстание сословий казаков и крестьян против других сословий. Путем организованной крестьянской войны народ добивался реформы государства и решения вопросов национальных. «…Мятеж, — пишет Пушкин, — поколебавший Государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов». Это было то самое, чего так позднее боялись декабристы, та самая неуемная сила, которую они не решались развязать, повести за собой. В своей поездке к Уралу воочию видит Пушкин, как народ может делать сам свою историю, бороться за себя.
И Пушкин представляет (свой привезенный «невымысел» царю — грозную, реальную, нарисованную им, великим писателем историческую картину кровавой усобицы в государстве… Пусть же сам царь решит, что можно сказать, чего нельзя сказать о Пугачеве, пусть решит — можно ли отношение к сильным, энергичным восставшим соотечественникам и подданным своим ограничивать безоглядным шельмованием их как «воров», «злодеев», «бунтовщиков», «разбойников»?
Представив рукопись «Истории Пугачева» царю, Пушкин явно волнуется.
Он «имел… неприятности денежные». Как пишет он в половине того же декабря П. В. Нащокину в Москву, «я сговорился было со Смирдиным, и принужден был уничтожить договор, потому что бедного всадника цензура не пропустила. Это мне убыток. Если не пропустят Историю Пугачева, то мне придётся ехать в деревню. Всё это очень неприятно».
Против всех ожиданий и волнений поэта император Николай «Историю Пугачева» прочел и разрешил к печати очень быстро. В начале февраля 1834 года энергичный Пушкин уже представил царю второй том, состоящий исключительно из документов. Царем отпущены и средства для издания «Пугачева» — 20 000 рублей.
Кроме «ссуды на печатание «Истории Пугачевского бунта», Пушкин просил у царя и получил разрешение на печатание этой книги «в той типографии, которая подведомственна г-ну Сперанскому».
«История Пугачевского бунта» в двух томах вышла в декабре 1834 года. Отпечатанная в количестве трех тысяч экземпляров, она, по словам ее автора, «не имела в публике никакого успеха»; действительно, после смерти Пушкина на его квартире оказалось 1750 непроданных экземпляров этой книги.
Публике, а главным читателем тогда был дворянин, книга Пушкина не понравилась. Но зато она понравилась императору Николаю.
Царь, выпуская «Историю Пугачевского бунта» в свет, думал таким образом воздействовать на свое дворянство, испугать его революцией.
Пушкин же, выпуская «Историю Пугачева», хотел в Пугачеве увидеть и показать не «Емельку», не «вора», не «злодея», не «разбойника», а смелого, властного, умного человека, который не бежит в страхе от Медного всадника, как побежал дворянин Евгений, а добивается того, что ему было нужно.
Фигура Петра Андреевича Гринева Пушкиным написана была не сразу. Начатая в рукописи 31 января 1833 года, «Капитанская дочка» закончена была 19 октября 1836 года и явилась в четвертом томе журнала «Современник», вышедшем в самом конце 1836 года.
Четыре почти года, стало быть, потребовались писателю, чтобы написать, показать публике Гринева, в то время как писание «Истории Пугачева» заняло у Пушкина в 1833 году всего один месяц. В образе Гринева Пушкин слил, во-первых образ молодого деревенского, не знавшего Петербурга дворянина; во-вторых, черты своего пленительного, добродушного, беззлобного, но дотошного Ивана Петровича Белкина, покойного владельца сельца Горюхина; в-третьих, русских простых людей, пленительный антураж всех своих пяти повестей; в-четвертых, весь огромный опыт, доставшийся ему в переживаниях после «14 декабря — 13 июля», — одним словом, все то, что он сам увидел, сам прочувствовал и понял в Петербурге, в поездках по России, на местах декабрьского и пугачевского восстаний.